Избранное - Вильям Хайнесен

Вот только куда он исчез? А может быть, вовсе и не исчез. Может быть, именно не исчез, а просто-напросто… пущен в ход!

Он прислушался. Да. Откуда-то доносилось ритмичное тиканье. Ошибиться невозможно. «Тик-так, тик-так» — слышалось откуда-то, как будто стучали по дереву. Неужели эта дьявольская штука спрятана в стене или под полом? И вдруг звук прекратился…

Редактор бросился вон из типографии с непокрытой головой, без палки и калош. Остановился только, когда его отделяло от типографии большое расстояние. Раздался оглушительный взрыв. Но, правда, с другой стороны. Еще один! Еще!

Но это обычная учебная стрельба. Пороховой дым стлался над батареей на мысу.

Несмотря ни на что, редактор был вынужден улыбнуться. Что за времена, что за времена! Видит бог, нет ничего удивительного в том, что нервы иногда сдают.

Он глубоко, с облегчением вздохнул.

Штормовой ветер освежил его. Типография по-прежнему находилась на своем обычном месте. Никаких разрушений не было заметно. Тиканье слышалось по-прежнему, но редактор Скэллинг установил, что оно доносится с маленького залива Танггравен, где сумасшедший Маркус мастерит свои лодки.

Редактор взял шляпу и трость, собираясь немного пройтись перед обедом. Он пойдет к заливу Танггравен и посмотрит, откуда берется звук, который выводит его из равновесия. А теперь надо обдумать создавшееся положение. Нового наборщика можно, наверное, найти. Придется взять Гуго, помощника маляра, он обычно помогал Хермансену, когда было особенно много работы. Он не так уж плох.

Редактор остановился перед лодочным сараем Маркуса. Противный стук прекратился. Он заглянул в приоткрытую дверь. От того, что он там увидел, у него снова перехватило дыхание, он увидел крест… огромный деревянный крест, заполнивший собой мастерскую во всю длину. Боже милостивый! Что же это такое?

Крест был сделан добротно, дерево обстругано, отлакировано, а наверху, на перекладине, была прикреплена пластинка и на ней буквы I. N. R. I.[12]

Что тут происходит?

Он вошел, Маркус двинулся ему навстречу, пробираясь через пену свежих стружек. Стружки пристали к его густой бороде.

— Для чего этот крест? — спросил редактор нерешительно.

— Это крест Иисуса Христа, — спокойно объяснил лодочный мастер тоном учителя, который терпеливо растолковывает урок непонятливому ученику.

— Где он… будет воздвигнут? — спросил редактор. Он был растерян, и колени у него подгибались.

— На Голгофе, — прозвучал ответ. Маркус отвернулся и начал искать что-то на полке.

Редактора снова стала бить дрожь. Все закружилось у него перед глазами. Строка из псалма всплыла в его мозгу:

Легко других учить свой крест нести,но тяжко самому с крестом сквозь жизнь брести.

Сенсация всегда сенсация — печальная она или радостная, но в первом потрясении всегда есть какое-то наслаждение. Сильное впечатление словно поджигает фитиль… душа взмывает ввысь, подобно клокочущей ракете, и, только когда она теряет скорость, можно видеть, что за огненные плоды падают с нее — плоды радости или печали. Людям нравится краткий огненный праздник сенсации, они устремляются к нему, ослепленные страстью, подобно моли, летящей на свет. Поджигателям войны прекрасно известен этот закон, и они пользуются им в своих дьявольских целях. Но подождите, мерзавцы… расплата близка, демоны наказующие уже сварили напиток проклятия для всех вас, для тех, кто играет человеческими жизнями и унавоживает свои фруктовые деревья горем и бедой людей!..

Енс Фердинанд сжимает в карманах кулаки и машет полами пиджака, словно птица крыльями. На мгновение все его существо проникается гневом и ненавистью. Но потом жар остывает, превращается в насмешку, в бессильную насмешку, гримасу клоуна… Удел провинциального реформатора…

«Мне следовало бы стать пастором, — думает он, смеясь холодным смешком. — Или хотя бы проповедником. Как Симон-пекарь».

Он ловит себя на том, что испытывает нечто вроде симпатии к Симону. Очень жаль, что этот неутомимый фанатик не выбрал себе разумной дороги, а пошел по пути религиозного безумия. Но и в этом своем безумии он проявляет дьявольскую силу, в одиночку сражаясь с власть имущими и теми, кто наживается на войне.

Вон он стоит на площади перед магазином Саломона Ольсена и обращается к очереди вдов и сирот, возлюбленных и родственников, людей, которые словно бы не осознали, что горе пришло теперь к ним, но еще верят в чудо, ждут чуда, и взоры их прикованы к слову «по-видимому» в телеграмме. Может быть, кому-то и удалось спастись… если не другим, то моему Петеру или Хансу!

— Ибо мы должны бороться против князей и властей предержащих! — выкрикивает пекарь. — Против господ мира, которые правят во мраке, против войска зла!

Симон охрип, ему приходится замолчать, чтобы не вызывать к себе жалости.

Этот одинокий, исхлестанный ветром и насквозь промокший человек, объятый неиссякаемым жаром вдохновения, поистине похож на самого настоящего пророка… на Иоанна Крестителя, проповедующего в пустыне. Даже на самого мессию, когда он заносил кнут над прилавками менял.

— Это ужасно, ужасно! — говорит старый учитель Верландсен и качает своей белой головой. — Почти все погибшие учились у меня. Одному не исполнилось и шестнадцати, он только что со школьной скамьи, он был лучшим моим учеником, пожалуй, самым одаренным мальчиком, какого я когда-либо знал… после тебя, Енс Фердинанд! Он хотел учиться дальше и чего-то добиться в жизни. И ему подвернулся случай заработать денег на учебу. Он уже скопил небольшую сумму для начала…

Старый учитель вдруг толкает Енса Фердинанда в бок:

— Вон идет его мать! Она в свое время тоже была моей ученицей!..

Маленькая растрепанная женщина с больными глазами и зеленоватым лицом подходит к учителю, он протягивает к ней руки, и они обнимают друг друга, как отец и дочь. Енс Фердинанд отворачивается. У него кипит в груди.

В дверях показывается Бергтор Эрнберг, в руках у него телеграмма. Он торжественно раскрывает рот, называет имя, в толпе раздается вопль, и молодая девушка, хорошо одетая, но промокшая и простоволосая, ликует: «Спасен! Спасен! Он спасен!» И словно дуновение ветра, из уст в уста передается: «Шкипер спасен. Поуль Стрём спасен! Его унесло далеко в море, он держался на доске… Его нашел американский корабль…»

Девушка, невеста шкипера, срывается с места, широко раскинув руки, подобно птице, вырвавшейся из силков и ощущающей благословенное щекотание воздуха под крыльями.

Это зрелище пронизывает Енса Фердинанда чувством глубокого волнения, комок поднимается у него в горле.

Жизнь, боже ты мой… Жизнь! Среди всех ужасов и бед мыльный пузырь счастья, хрупкий и жалкий мыльный пузырь… много ли времени ему отпущено? Но сколько же радостных ярких красок в его зеркальной поверхности! Он вспоминает, как глупо, как безумно радовалась Лива, когда Юхан оправился от воспаления легких. Она и всхлипывала, и смеялась одновременно, и вертела задом так, что почти неловко за нее становилось… и наконец поцеловала его, Енса Фердинанда, поцеловала в щеку. Один-единственный раз его поцеловала… Но поцелуй относился, конечно, не к нему. Это был поцелуй радости, никому не предназначаемый. Он предназначался жизни. Жизнь… Жизнь поцеловала его в первый и последний раз.

«Стоишь тут и слюни распустил, болван», — сказал он самому себе, пытаясь справиться с волнением. Но тщетно. Слезы без стеснения текли по его щекам, и он поторопился уйти. «Лива! — звучал всезаглушающий, все собой заполняющий внутренний голос. — Лива! Я люблю тебя. Это не пошлое увлечение, это… это безнадежная любовь одинокого калеки к жизни. Чепуха и вздор… и прекрати ты свое отвратительное самокопание». Он сжал кулаки в карманах куртки. Но все уговоры тщетны. Внутри у него словно образовалась течь, и кровь текла потоком, ничем не стесняемая, но это вызывало не боль, а чувство блаженства. Как чудесно, когда можешь сказать слова: «Я люблю! Я люблю тебя».

Он еще раз попытался побороть глупые сантименты, овладевшие его душой и кипевшие подобно пузырькам углекислого газа в только что открытой бутылке содовой.

Содовая — вот именно. Дома у него было виски и содовая. И он, во всяком случае, свободен от рабского труда в типографии. Это все же что-то.

Он поспешил домой.

Вот так. Здесь он один. Он вынул бутылки и стакан и на мгновение подержал бутылку сельтерской на свету. Все спокойно… не правда ли? А сейчас начнется. Он откупорил содовую, и спокойная до той поры вода забилась в таком знакомом истерическом припадке и образовала пенящуюся лужицу на полу. Война и жажда самопожертвования в сердцах всех людей! А на заднем плане торговцы оружием и продуктами питания сладострастно потирают руки и с надеждой покашливают…