Марк Аврелий. Золотые сумерки - Михаил Ишков

— Ну, — откликнулся Агаклит и дерзко усмехнулся, — об этом можно было бы не упоминать. Всем известна сила Феодота, который по глупости ни разу не воспользовался ею.

— Отчего же не напомнить, — холодно, с затаенным доброжелательством глянул на начальника канцелярии Александр. — Послушай, Агаклит, разве ты беден? Живешь в нищете? Тебе не хватает на прокорм? У тебя тесный дом? Твои дети голодают и, глядя на них, ты не можешь сдержать слезы?

— Нет, Александр. Мой дом — полная чаша.

— Тогда зачем ты завидуешь Феодоту? Зачем, благоденствуя сам, испытываешь скорбь, глядя, как благоденствует другой? Насколько мне известно, у тебя при нынешних порядков нет смертельных врагов, жаждущих твоей крови. Это надо ценить. Конечно, всегда найдется недолюбливающий тебя, кому ты отказал в своей благосклонности, но даже такому обиженному вряд ли придет в голову сводить с тобой счеты, если боги вдруг заберут к себе господина. Стоит ли напоминать тебе о судьбах вольноотпущенников прежних императоров, испытывавших головокружение от обилия свалившейся на них власти, нахватавших богатств и кончивших как приблудные псы. Ты служи и будешь вознагражден. Не поддавайся страстям, себе выйдет дороже.

Агаклит ответил не сразу, некоторое время раздумывал. Не испугался, просто попытался найти достойный выход из щекотливого положения. Наконец заявил.

— Я всегда считал тебя добрым и рассудительным человеком, Александр. Если ты полагаешь, что я несведущ в науке жизни, которой обучал Эпиктет, ты ошибаешься. Если даже я и подвержен страстям, у меня достанет разума, чтобы следовать за своим ведущим и не поддаваться на соблазны. Я не завидую Феодоту. Буду откровенен, стараюсь не завидовать, потому что все мы: ты, секретарь, я, чиновник, Феодот, раб — в одной лодке. И никому из нас не заменить другого. Все мы подобраны господином, им расставлены, каждому из нас определен свой удел, и в том, поверь, я вижу свет божественной мудрости, которой боги наградили Марка. Нам очень повезло с ним. Я спокоен под его рукой, как никогда не был спокоен под опекой его соправителя Вера. Я, Александр, веду речь о другом. Мы должны быть все вместе, не таиться друг от друга, а помогать. Я знаю, что требую невозможного, но при Марке все возможно. Давай воспользуемся моментом. Я упомянул о глупости Феодота только в том смысле, что с ним не договоришься. О чем его не спросишь, он ничего не знает. А с тобой, Александр, договориться можно. Вот ты сказал — сиди, Агаклит, сутки у себя в канцелярии и жди, а ведь ты мог бы подсказать, какого рода документы могут понадобиться императору, что его в настоящий момент более всего беспокоит? Феодот никогда не интересуется подобными вещами, потому что он ни за что не отвечает, а мне надо быть в курсе.

— Что ж, полагаю, ты прав, — улыбнулся Александр. — Император заранее предупредил меня, что его могут заинтересовать отчеты наместников Сирии и Египта, а также данные о состоянии государственной казны, собираемость доходов и наличие съестных припасов для армии на следующий год.

— Ты ловко продал мне распоряжение императора, Александр, — с той же добродушной улыбкой ответил вольноотпущенник. — Теперь я у тебя в долгу, но я полагаю, это далеко не все, что может заинтересовать императора в первый день приезда в столицу?

— Перестань торговаться, Агаклит. Собери также все материалы по делу Ламии Сильвана. Если у тебя есть какие‑нибудь соображения насчет этого запутанного случая, тебя, думаю, скоро пригласят к императору.

— Передай господину, что у меня есть, что сообщить по этому поводу.

Александр вскинул брови

— И факты есть?

— И факты.

— Если это срочно, я могу немедленно проводить тебя к императору?..

— Нет, это может подождать. Я тем временем оформлю свои соображения.

* * *

Оказавшись во доме Тиберия, куда его в семнадцать лет, сразу после усыновления перевезли из дома его родного деда Анния Вера, — принцепс первым делом навестил императрицу и детей. Провел с ними полчаса, укорил Коммода за прожорливость, небрежение занятиями, порадовался успехам маленькой Вибии Аврелии Сабины — пообещал, что скоро уделит им больше времени. Повидался с дочерью Луциллой. Посидел с Фаустиной — поговорили о том о сем. Марк предупредил, чтобы она ждала его, при этом погладил жене руку. Она в ответ легонько сжала ему пальцы. Затем император удалился в свои покои, где Феодот и еще два молчаливых личных раба — оба они были немы, родом из фракийцев, — успели разобрать личные вещи и, главное, расставить по полкам книги, которыми принцепс пользовался в походе, а свитки разложить по обозначениям на корзинах и полках.

Здесь, в зале для частных аудиенций, встретился с друзьями, обменялся с ними новостями из Паннонии, раскрыл замысел окончательного удара по Богемии и последующего похода к берегам Свевского моря. В свою очередь Цинна и Квинтилиан рассказали принцепсу о последних заседаниях сената, причем просьбу простить или смягчить наказание для Ламии Сильвана, с которой попытался обратиться к повелителю неумный Квинтиллиан, Марк как бы не услышал. Затем императора навестили Ауфидий Викторин и Приск. К ним присоединился Помпеян. Вчетвером они обсудили порядок мероприятий, посвященных Капитолийским играм, а также схему охраны дворца и города во время игр. На этом официальная часть дня закончилась. Всех желающих получить аудиенцию отсылали в канцелярию Агаклита, а это топать добрых пятьсот шагов — сначала вдоль колоссальной колоннады по направлению к форуму, затем следовало свернуть на просторный, открытый с двух сторон двор, более напоминающий экзотический сад, и, наконец, войти в резные двери, охраняемые преторианцами.

Ближе к вечеру Марк в сопровождении Феодота и Сегестия Германика, назначенного личным охранником императора, обошел коридоры и залы дворца.

Он тоже не любил Дом Тиберия. Каждый раз, когда после долгих отлучек ему приходилось возвращаться в это огромное, расположенное на западной стороне Палатинского холма, между домами Калигулы и Домициана сооружение, Марк Аврелий испытывал потребность как бы вновь овладеть его стенами, коридорами, залами, переходами из одного крыла в другое, одолеть гнетущий напор внутреннего убранства — бессчетных статуй, бюстов, многометровых мозаичных полотен, справиться с шепотком занавесей, портьер, драпировок. Одним словом, втиснуть сюда свое ведущее.

Вот и на этот раз ему стало зябко, даже мурашки побежали по коже. Ощущение такое, словно за ним неотступно и многочисленно следят. Собственно, так и было — за ним подглядывала история. Развешанные повсюду золотые венки, воспроизводящие листья лавра, дуба, клена, бука, врученные на сегодняшнем триумфе; расставленные по залам, осененные орлами номерные знаки победоносных легионов; штандарты вспомогательных когорт Дунайской армии, — являлись как бы подношениями в ее честь. Этой жирной и обильной пищей питалась римская древность. Пусть, глядя на эти символы, порадуются мраморные Нума Помпилий, Тарквиний Мудрый, Сервий Тулий, парочка Камиллов, трое и все в разных ипостасях Гаев Юлиев Цезарей, десятки Октавианов Августов, парочка простоватых Веспасианов. Пусть тайно и незримо улыбнется воплощенный в бронзе трехметровый, в парадном воинском облачении Траян, укрывшийся в нише Адриан, но прежде сжимающий в руке свиток с законами, приемный отец Антонин Пий. Это был его, Марка, отчет предкам, подтверждающий, что он надлежащим образом исполняет долг.

Но как можно было забыть, что в этих стенах разгуливал Гай Цезарь, прозванный Калигулой. Здесь в парадном зале он объявил о своем намерении сделать своего коня консулом Рима, здесь предавался блуду с родной сестрой, здесь публично объявил себя богом. В этом зале декламировал пьяный Нерон, а младший сын Веспасиана Домициан опозорил эти стены насилием над племянницей Юлией.

Марк вошел в парадный зал. Остановился перед изваянием Антонина Пия, признался, что неудовлетворен сделанным под Карнунтом, что цель по — прежнему далека. Порадовал отца признанием, что, по крайней мере, в душе царит уравновешенность и спокойствие, следовательно, намеченное будет исполнено. После чего пересек зал и вышел в украшенный колоннам, пронизанный вечерним, солнечным светом, бьющим в высокие, с циркульным завершением окна, вестибюль. Настраивал себя, настраивал — все равно на пороге замешкался, не сразу твердо поставил ногу на мозаичный пол. С досады едва не сплюнул, как обычно сплевывал центурион Фрукт — обильно, смачно, шагов на пять, стараясь достать до близстоящей палатки.

Пол в обширном, вытянутом в длину вестибюле представлял собой изумительно воссозданную морскую глубину, в которой там и тут плавали рыбы и всякие другие водные чудища. Сходство было настолько ошеломляющим, что у любого посетителя, кроме разве что самого грубого и неразвитого вольноотпущенника, возникало ощущение, будто он сейчас бухнется в этот водоем и достанется на съедение гигантской акуле, разинувшей пасть и пялящей в его сторону маленькие красные глазки. На противоположном входе гостям грозил колоссальных размеров осьминог. Сколько их было чужедальних правителей, приглашенных в Рим и хватавшихся за сердце при виде этого навострившего щупальца чудовища! Некоторые без чувств оседали на пол, как это случилось с парфянским царем, прибывшим к Антонину Пию оспаривать корону у своего брата.