Борьба за мир - Федор Панферов

Но Николай Кораблев сам выручил Ивана Ивановича. Не доезжая километра три до строительной площадки, у подножия горы Ай-Тулак, он проговорил:

— Может быть, мы пройдемся? А то я просто отучился ходить. Давайте через Ай-Тулак на площадку…

Они охотно согласились и, отпустив машину с Альтманом, тронулись извилистыми, заросшими, звериными тропами.

Солнце выкатилось из-за гор, хлестнуло лучами по деревьям, пало на землю, и все заиграло густыми красками. Леса казались могучими, переплетенными. Вон лиственница — кудрявая и стыдливая, как девушка. Вон сосны-богатыри перемешались с березами, с сережек которых падают капли росы. И все это — деревья, бугры, полянки, весенние озерки, — все горит, переливается ка ярчайшем солнце. А в оврагах, в размоинах, в складках гор то и дело попадаются то слюда, то бурый уголь, то рыжие камни — руда.

— Что вы на это скажете? — подняв рыжий камень, обратился к Лукину Иван Иванович. — Урал — он богат. Его на тысячу лет хватит. Знаете ли, когда-то тут люди из платины лили дробь. Да. Дробь. Уток стрелять.

— Да не может быть? — Лукин даже остановился, с недоверием посматривая на Ивана Ивановича.

— Лили дробь и стреляли по уткам. А по правде сказать, и сейчас еще из платины льют дробь. — Иван Иванович почему-то обозлился, зеленоватые глаза потемнели, губы плотно сжались. Отбросив камень-руду прочь, он почти скомандовал: — Идите-ка за мной, — и сам первый тронулся по мягкой, пружинящей, как пробка, тропе. Он шел быстро, беря крутизны с разбегу, забыв о том, что Николай Кораблев еще болен, вскрикивая, подзадоривая их: — А ну! А ну! Э-э-э, — а когда выбрался на вершину, гладкую, как колено, тяжело дыша, вглядываясь в даль, вдохновенно сказал: — Мы с вами на вершине Ай-Тулак. Я старше вас. И, возможно, я раньше уйду с этой грешной земли. Вам жить. Смотрите отсюда на древние седины Урала. Смотрите и запомните эту минуту.

Они стояли на вершине горы Ай-Тулак. Отсюда было видно, как гряды гор, налезая друг на друга, почерневшие от лесов, уходили в даль Уральского хребта; то тут, то там, сжатые скалами, плескались на солнце озера; а надо всем этим возвышалась, синея далеко на горизонте, гордыня Урала — Еремель. Все было пустынно и величаво.

— Красиво, — проговорил Лукин.

— Для нас, инженеров, красиво — богато. Урал богат. Наши политические деятели послали в этом году сюда киевлян, ленинградцев, москвичей, людей из Поволжья… и Урал по-настоящему встряхнули. Много умных людей приехало сюда… Но дробь из платины еще продолжают лить.

— Ну уж, — возразил Николай Кораблев. — Это у вас, Иван Иванович, сегодня настроение такое.

— Да, да, — чуть не закричал Иван Иванович. — Льют. Будем прямы и честны на вершине этой горы. Льют. Рукавишникова назначили же директором крупнейшего моторного завода. Разве это не то же самое, что лить дробь из платины? Вот вы, — обратился он к Лукину, — главный партийный человек у нас. Почему вверяют такой завод Рукавишникову?

Лукин пристально посмотрел на Николая Кораблева и загадочно ответил:

— Ничего, разберемся, дело будет.

— Но я с вас обоих хотел бы взять клятву, вот здесь, на вершине этой чудесной горы, что вы будете старательно охранять богатства Урала и превращать их вот в такое. — Он торопко побежал еще вверх и, перевалив через грань горы, показал на другую сторону. — Вот в это.

Внизу, у подножия Ай-Тулак, раскинулась огромная долина, вся изрезанная шоссейными дорогами, усыпанная жилыми домами, постройками. По шоссейным дорогам мчались легковые, грузовые машины, по стальным рельсам — паровозы, дымили высокие трубы, и двигались люди во все стороны, как муравьи. А среди всего этого, сверкая на солнце стеклянными крышами, возвышались, словно дворцы, цеха.

— Вот в это надо превращать седой Урал, — сказал Иван Иванович и, выхватив из кармана пакет со штампом Совнаркома, подавая его Николаю Кораблеву, добавил: — И что бы ни было в этом пакете — горе, удар, беда, радость ли, — пусть это ни на секунду не отрывает вас, Николай Степанович, от великой задачи — превращать Урал в красоту для человека.

Николай Кораблев быстро распечатал пакет, прочитал, хотел было улыбнуться, но только отвернулся от спутников и сказал, уже шагая под гору:

— Как будто уже разобрались.

Весть о назначении Николая Кораблева директором моторного завода разлетелась по всем цехам, по строительной площадке. И все ждали — в цехах и на строительной площадке, — что он вот-вот явится, чтобы с одними заново познакомиться, а с другими по-доброму проститься. Но Николай Кораблев, решив избежать шумихи, направился не в цеха, а в кабинет Рукавишникова, чтобы принять дела по заводу. Рукавишникова в кабинете не оказалось, тогда Николай Кораблев зашел к себе в контору и срочно начал сдавать дела Ивану Ивановичу.

Иван Иванович не ожидал, что его назначат начальником строительства, и сейчас даже как-то не верил. Смахивая батистовым платком со лба пот, он, волнуясь, говорил:

— Николай Степанович, а это не шутка? Я ведь глубоко беспартийный.

— Разве Совнарком шутит?

Сдав дела, Николай Кораблев наутро отправился в кабинет Рукавишникова, уверенный в том, что встретит наконец его там, но еще по дороге узнал, что тот со своими «единоверцами» на машине укатил в лес.

«Не ждать же мне, когда он проветрится», — решил Николай Кораблев и вошел в приемную, сталкиваясь тут с весьма наивными препятствиями.

Секретарша с накрашенными губами кинула на стол ключи от кабинета.

— Нате, нате, нате! А я вам не слуга. Я мать ребенка и по закону могу не работать. — Сказав это, она, вся пылая, вылетела из приемной в своей розовой косыночке, синей кофточке, зеленоватых туфельках, кружевах и бантиках.

Николай Кораблев нахмурился, открыл кабинет и тут буквально был потрясен: стены кабинета посерели от пыли и паутины, пол был в ошметках грязи, забросан окурками, а из темного угла, по дырявой домотканой дорожке вышел кот, лохматый, сибирский. Его, видимо, никогда не чесали: длинная шерсть, скатавшись, висела на нем шариками, хвост наполовину облез и пушился только на конце. Он шел и желтоватыми узкими глазами смотрел на Николая Кораблева так же неприязненно, как посмотрела на него и секретарша. Кот присел и даже сделал движение, готовясь к прыжку, но, раздумав, вяло повалился на бок и стал выбирать из себя блох.

«На хозяина похож. Очень», — и Николай Кораблев, пинком отбросив кота, сел за стол.

Кот недовольно заворчал, прыгнул в кадку с фикусом и начал что-то быстро проделывать задними ногами, все так же сердито глядя на Николая Кораблева узкими желтоватыми глазами.

В эту минуту и вошел в кабинет уполномоченный наркома Сосновский. Он вошел, шумно посмеиваясь, улыбаясь, показывая ряды белых зубов, и, увидав кота, захохотал, боком падая на диван:

— Хозяйничает? А-а! Кот! Я Рукавишникову несколько раз говорил: изгони, мол, ты эту тварь. Нет, слышь, кот счастье принесет.

— Еще бы, уборную устроил под фикусом, — и Николай Кораблев позвонил к себе на квартиру: — Надюша! Забери-ка, пожалуйста, с собой что надо и помой тут. Да. Да. В новом кабинете. После этого поведешь секретарские дела. Страшно? Ничего страшного нет: рядом со мной сидеть будешь. Скорее только. — И затем обратился к Сосновскому:

— Что будем делать? Рукавишников куда-то укатил.

— Сел на своего коня — запил.

— Да-а? Он же не пьет?

— Что ты, батенька, не пьет. Рюмками не пьет, а чайными стаканами только давай! Да еще хвастается: я, слышь, рабочий.

Николай Кораблев поморщился.

— А я думал, захворал болезнью непризнанного гения.

Сосновский, поняв, что Николай Кораблев поморщился именно потому, что Рукавишников пьет, еще более оживленно заговорил:

— Ну, что ты, батенька мой, ты еще многого не знаешь.

Николай Кораблев крепче поморщился, посмотрел в расплывчато-доброе, совершенно беззлобное лицо Сосновского.

— Прошу без панибратства, — резко произнес он, — мы с вами собираемся заводом управлять, а не в городки играть. Я вам не давал права называть меня на «ты» и «батенькой», как и вы мне такого не давали. Да и не надо, Сосновский.

Девятнадцатилетним парнем он прямо со школьной скамьи попал в бурный круговорот событий. Было это в тысяча девятьсот семнадцатом году — в год великих социальных перемен. Вот тогда еще Сосновский выступил на митинге в поволжском уездном городке и так завоевал слушателей, что очутился на гребне событий. В городке тогда стояли запасные полки солдат, и Сосновский вместе с солдатскими комитетами еще в августе тысяча девятьсот семнадцатого года «объявил советскую власть». Потом он вместе с добровольческими отрядами, вместе с запасными полками ушел на фронт, где был избран членом революционного военного комитета и прославил свое имя в борьбе с бандитами Юденича, Колчака, Деникина, в боях с немцами на Украине.