Зимняя Война - Елена Крюкова

Так оно все и вышло.

Когда он вошел в нее, он понял, что взял девственницу. По ее щекам текли слезы. Простыня и матрац под ними были все в крови. И это тоже Война. Между мужчиной и женщиной – тоже Война. Всегда. Это непостижимо. Проклятый камень лежал между их вжатыми друг в друга животами, больно врезался в кожу. Он смирился с камнем. Он понимал – это ее драгоценность. Кто она такая – он не знал. Она не говорила. Он не спрашивал. Ясно, она была нищая. А камень украла. Стащила у аристократки. Мало ли в этапе раскуроченных дворян – они и в кострах Войны все норовят припрятать, утолкать поглубже за пазуху родные безделушки. Это ее игрушка, ладно. Игрушка Анастасии. Елочная игрушка. Подделка. Наверняка подделка. Голову на отсеченье.

Она однажды ночью лежала без сна рядом с ним, глаза ее, озера, были широко открыты, в них, на глубине, ходили тени и рыбы. Он, натешившись ею, сперва захрапел, потом пробудился, ему передалась ее тяжелая бессонница. Она почти не спала ночами. Что ты не спишь? Думаю. О чем ты думаешь? О Папе и Маме. Бог мой. Она же еще девчонка. Сколько тебе лет?.. Тринадцать?.. Четырнадцать?.. Я не знаю. Не помню. Отчего у тебя нет пальца?.. Оттого. И все. И зубы на замок. И молчанье без сна. А тут ее прорвало. Задыхаясь, давясь слюной, слезами, плача без конца и начала, утираясь по-детски, ладошкой, она выпаливала ему сгоряча, зло, путано, пронзительно все – все, что знала и не знала, что помнила и не помнила.

И у него волосы поднялись дыбом.

Кто, еще раз повтори, кто ты?.. Он тряс ее за плечи. Он покрывал поцелуями ее зареванное лицо, разбухшие от плача веки, вспухшие губы, соленые мокрые скулы. Он сполз с железной койки, со скрипучей панцирной сетки, и встал перед койкой на колени, и целовал ее ключицы, ее живот, ее маленькую девическую куриную грудку. Он нашел губами холодный камень у нее на животе, на веревке, и тоже пылко поцеловал его. Я знаю, что ты не врешь. Да! Но я же тебя теперь от себя ни за что и никогда не отпущу. Я тебя охраню… сохраню. Нет! Тихо, не ори так. Сюда придут. Командованье и так закрывает глаза на то, что я у себя в сторожке девчонку держу. Ты дура. Ты за мной как за каменной стеной. Нет! Да не кричи ты… Тише…

Он напрасно успокаивал и целовал ее, молился ей. Под утро он не выдержал, уснул. Проснулся – пусто рядом. Она убежала, высадив оконное стекло: дверь была закрыта на ключ, а ключ он прятал под матрац.

Он расспросил солдат: не видали ли вы девчонку такую, русую? Солдаты не видали. Он спрашивал всех подряд, кто подворачивался ему под руку. Его друзья офицеры беззастенчиво хохотали над ним. Царская дочь!.. Тебе, Исупов, меньше водки надо пить. Напротив, больше. Чтоб дурь из башки вышибло. Или травки какой накурился?.. здесь, в горах…

Он все-таки выследил ее. Старуха бурятка, согнутая в три погибели, чей сосновый срубовой домик чудом уцелел в сплошном огне Войны, на его сумасбродные расспросы показала рукой – о, далеко, далеко. О, там граница с Желтым Миром. Там… укрытье. Там живет знаменитый полководец. Что ты мелешь, старуха?.. Какой еще полководец?.. Война же идет, все полководцы на Войне… Из ума выжила. Он пятился от нее, от старого, коричневого, мятого сморчка подслеповатого широкоскулого лица, запоминая ее беззубую, всезнающую улыбку.

Грохот разбитого окна. Грохот и звон разбитого стекла. Меня скрывает здесь чудесный, сумасшедший человек. Он мудрее всех вас. Он дает мне пить удивительный напиток – заваривает зеленый чай в большой медной чашке, наливает туда молоко, кислые конские сливки, бросает соль, бросает масло, кусок жиру, зеленые сухие листики верблюжьего хвоста. Все это перемешивает витой медной ложкой и дает мне, и глядит, как я пью, как глотаю. Я живу у него уже месяц. Я удрала от полковника. Он сделал мне так больно, когда я впервые была с ним. Зачем я рассказала ему про себя?! Про Папу и Маму?! Про Лешеньку… про сестер… про Камень… Пусть бы лучше он думал, что я воровка. Что я его своровала. Выковыряла из оклада в Кремлевской церкви… из золота иконы. Синее на золотом. Какое яркое. Синий камень на моем золотом животе. Ха, ха. Или в моих желтых волосах. Сумасшедший человек дает мне пить люй-ча, похожий на суп. Он понятно говорит по-русски, хоть и коверкает наши слова. Он одержимый. Он говорит: я сколочу войско, сгоню табун хвостатых черных коней, наберу жестоких, с косицами, воинов, поведу их в Бой. Мне снег, буря нипочем, я разорву тучи руками, достану головой до звезд, так я велик. И после последнего, самого страшного Боя настанет хомонойа. Что, что такое?.. Хомонойа. Всеобщее равенство людей. Все будут одного роста. Одинаковые узкие, красивые глаза станут у всех. Одни улыбки. Одно счастье. И все будут равны и велики, велики и равны. И тогда не нужен уже будет золотой Будда, сидящий над землей в горах и видящий кровь войны незрячими золотыми глазами. Мы бросим Его в костер. Мы бросим в огонь и синий Третий Глаз Дангма, горящий у Него во лбу. Русские люди украли Глаз для своей кровавой короны. Русские люди хотят завоевать всю землю. Но не для хомонойа. А для господства. Чтоб владычить, царить. Что ты врешь, безумный старикашка!.. Русские люди хотят миру счастья. Я тоже хочу. Счастье – это хомонойа. Остальное все – оскал зубов богини Дурги. Гляди, как я скалюсь!.. Я тоже скалиться умею!.. И у меня меж зубов растет шерсть!.. Видишь!.. Зверь глядит у меня из пасти!.. А-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Медная чашка с люй-ча – у самых губ. Горячо. Обжигается и язык, и рот. Это напиток солдат и полководцев. Его богатыри пили, чтоб ловчей убивать друг друга. Ты хочешь кого-нибудь убить?! Нет. Я хочу убежать. Вырваться отсюда.

Он разбил стекло кулаком. Спертый воздух с запахом кедровых шишек, старой заоконной ваты, терпких спиртовых настоек, упрятанных в шкафах, с еле уловимым запахом нежной женщины – так пахнет пот любовных подмышек – ударил ему в лицо, он глубоко втянул его, как дымную затяжку. Ночь. Храп. Они оба дрыхнут. Спит старик. Она не спит. Она глядит широко открытыми глазами в потолок. Кусает ногти на своей беспалой ручонке. И холодный камень, драгоценность Царской русской короны, лежит у нее на животе.

Он увидел, как они лежат – на одном ложе, на старом, с торчащими пружинами, ободранном кошачьими когтями диване, валетом. Голова туда, голова сюда. У старикашки глаза закрыты – он спит круглым сморщенным личиком вверх, похрапывает. Она… он увидал ее русый затылок. Она лежала ничком, подложив под щеку согнутую в локте руку. Другая рука пряталась под вытертым до дыр верблюжьим жалким одеяльцем. Каска валялась около дивана – побитая пулями, с дырой в железном темени, старая, проржавевшая. Должно быть, когда начинались обстрелы, девочка ложилась и напяливала каску себе на голову. А старикашка ложился рядом с ней и бормотал свои зряшные, косноязычные монгольские молитвы.