Эта сильная слабая женщина - Евгений Воеводин

Он кончил именно эту школу. Две тройки ему все-таки влепили в аттестат — одну по физике, вторую — по истории, предмету, который вела в его классе Жаба.

Забавно: теперь он женат и скоро будет отцом. Он еще не представлял себе, что это такое — быть отцом, и не испытывал никаких чувств к будущему ребенку, сыну или дочери (лучше, конечно, сыну!), но само сознание  н а с т о я щ е й  взрослости все-таки было приятным ему.

Вышагивая по шоссе возле своего пустого автобуса, он думал, что, в сущности, ему всегда здорово везло. Повезло и с Веткой. У него и сейчас еще перехватывало дыхание, когда вспоминал: открыл своим ключом дверь, тихо вошел в первую комнату, и вот как чудо — разметавшаяся во сне девушка… Одеяло сползло, высоко открыв ноги; под тонкой рубашкой видна маленькая грудь; голые руки закинуты за голову; ресницы лежат на щеках, такие густые и тяжелые, что кажется — разбуди ее, и она не сумеет открыть глаза…

Почему Володька и Вета решили тогда перебраться в деревню, в ее дом? Володька знал, что мать поднимется на дыбы, — так оно и получилось. А он был счастлив. Какая сила предчувствия жила в нем? Как он смог предугадать в этом полуребенке человека, который — чего уж греха таить — станет ему ближе и дороже матери?

…Он поглядел на часы. Ветка ушла давно, — очевидно, мать просто не пустила ее обратно. И правильно сделала! И сидит Ветка на диване, хлюпает носом — как-то там Володечка? — а мать говорит ей: «Перестань его баловать. Испортишь мужика. Не пропадет, перебьется как-нибудь без тебя и твоих бутербродов. Ложись и спи». Ветка хлюпает и думает, что маман — ледышка, холодная и бесчувственная. Хотя сама любит ее, даже сказала однажды: «А все-таки твоя лучше моей…»

Машины проходили реже и реже. Были долгие минуты, когда шоссе пустело совсем и наступала такая тишина, что каждый, даже самый легкий звук казался оглушительным. Поэтому он сразу услышал далекие, одинокие шаги. Никого не было видно. Человек, идущий по шоссе, был еще за поворотом, и, когда вдали, в расплывающемся свете фонарей показалась его маленькая фигурка, Володька равнодушно подумал: не Ветка и не маман. Мужчина. Пьяненький, поди. Загулял с дружками в Стрелецком, а теперь топает домой, в деревню. Попросит закурить — это уж обязательно…

И перестал глядеть в его сторону.

— Ну, что? — насмешливо спросил, поравнявшись с ним, мужчина. — Загораешь?

Володька обернулся: Дружинин! И в руке сумка, а в ней, наверно, т о т  с а м ы й  термос.

— Да вот, угораздило… — растерянно ответил Володька.

Дружинин тихо засмеялся.

— Знаешь, — сказал он, — у нас в роте старшина был, и чуть что случись с машиной, начинал ворчать: «Дело вовсе не в бобине, раздолбай сидел в кабине». Это я не в твой адрес, просто так вспомнилось… Давай в автобус, горячим чаем угощу.

— Спасибо, — сказал Володька. Его словно бы окатила горячая волна. Ну, конечно, Дружинин вызвался пойти сам. Ни к чему женщинам шагать по ночной дороге. — А наши полегли уже?

— Я не мог тебе сообщить, — сказал Дружинин. — Мать улетела в Мурманск. Там худо с Кириллом. А Вету я заставил лечь. Наверно, уже спит.

— Что с Кириллом? — спросил Володька.

— Пьет, — ответил Дружинин, и даже в темноте было видно, как он хмурится. — Давно уже.

— Я знаю, — тихо сказал Володька.

…Сначала он лишь догадывался о том, что у Кирилла не все в порядке. Примерно месяц назад вдруг пришла телеграмма из Мурманска: «Срочно переведи сто скоро отдам очень нужно маме не говори». У них с Веткой были отложены деньги на ломбард — выкупить вещи (тот сбитый лось еще «давал о себе знать»!) — и Володька заколебался: посылать или не посылать? Ветка решила сама — и послала. Володьке даже влетело от нее — разве так можно? Брат просит помочь, а ты еще раздумываешь?

Вскоре пришло письмо. Кирилл писал, что деньги получил, спасибо, он постарается вернуть долг как можно скорее, но… Но сейчас у него всякие трудные обстоятельства. Дальше шли намеки: дескать у меня тоже кое-кто есть, так что сам понимаешь, на что требуются деньги…

Письмо Володьке не понравилось. В нем перемешались безудержное хвастовство, неприятная разухабистость и нытье, жалобы на «духовное одиночество», на то, что его не понимают, на скуку. «Приходится идти к ребятам, которые тебя понимают. А это значит — ставь бутылку. Пьем, что есть, — «стенолаз», «косорыловку», «мужика с сечкой» или «верумихайловну», то есть вермут. Выбор у нас небольшой». И в конце письма — снова просьба: ничего не говорить матери…

Володька слишком хорошо знал брата, чтобы не понять: дело неважное. Матери он ничего не сказал, но не потому, что об этом просил Кирилл, а потому, что боялся за мать. Надо было все выяснить самому, и самому же решить, что делать, — да вот, опоздал…

Дружинин рассказал, как все выяснилось. Только что звонили с почты, есть телеграмма — они вылетают завтра. Вета обещала с утра сделать пирожки. А поехать в город и встретить их на аэродроме он не сможет — работа…

Обжигаясь, Володька пил крепкий чай, но хорошего настроения и той радости, которую он испытал, увидев Дружинина, уже как не бывало. То, что мать привозит Кирилла, конечно, правильно. В своей пока еще очень короткой жизни Володька успел повидать немало людей, которые гибли от вина. Кирилл — слабый человек, одному ему с собой не справиться. Он всегда был слабаком, — подумал Володька.

— У тебя с братом добрые отношения? — вдруг, словно угадав, о чем думает Володька, спросил Дружинин.

— Разные, — нехотя ответил он.

— Я спрашиваю об этом только потому, что знаю тебя и не знаю Кирилла.

— Ну, наверное, не только поэтому, — сказал Володька. — Я понимаю… Все-таки не подарочек. — Он помолчал, прихлебывая чай. — Мы давно не виделись, а за несколько лет человек может измениться так, что встретишь и не узнаешь. У нас ведь разница в годах — шесть лет… В детстве он меня поколачивал, конечно, когда родители не видели, но это, наверно, так и положено. А в десять лет я его отколошматил, так знаете, что было? Побежал названивать отцу и матери, те примчались, охи да ахи, и мне же выволочка. Мы тогда с месяц не разговаривали… Но это детство… Я только что подумал, что он слабак. Институт бросил, недотянул… А между прочим, был там комсомольским вожаком, речи толкал, в президиумах сидел. Жил на честолюбии. Тоже ведь плохо, наверно? Хотя и это способ прятать свои слабости. Как бы верней сказать? Нет в нем прочности, что ли… Плывет, куда вода течет.

— Мать говорила, что он добрый человек, — задумчиво сказал Дружинин.

— Так ведь и доброта бывает всякая, — усмехнулся Володька. — Я вот — недобрый, это я знаю, так что мне, наверно, легче судить… Он всегда был подлизой, а маман принимала это за доброту. Просто ей так хотелось считать. Нет, Кирюха себе на уме! Приласкается, подлижется, а там, глядишь, и какая-нибудь выгода для самого себя выйдет.

Он поймал себя на том, что говорит о Кирилле раздраженно. Конечно, сейчас не стоило бы так, но и сдерживаться он не хотел. Пусть Андрей Петрович знает все, как есть на самом деле, а не как, захлебываясь от восторгов, наверняка рассказала ему о Кирилле маман. Ей-то что? Хорошее письмо, да две банки какого-нибудь палтуса — знак внимания! — и все, и маман уже готова пустить длинную слезу. Тоже слабачка не дай бог какая!

Володька знал кое-что еще, чего не должен был знать, и что, — как ему казалось, — объясняло, почему Кирилл вырос таким. Там, в военных городках, всезнающие соседи были не очень-то аккуратны в своих разговорах при детях. Вот так Володька и узнал, что, когда Кирилл родился, отец на два года бросил мать. Тогда-то и началось: с Кириллом возились как с писаной торбой, все было можно, все дозволено, — как же, безотцовщина! Володька думал, что сам-то он, по счастью, уродился в отца, в детстве ему даже нравилась этакая военная суровость, и если мать пыталась приласкать его, отворачивался, вырывался и говорил: «Ты лучше Кирку целуй, он это любит за мороженое».

Сейчас ему вспомнилось, как там, на Севере, они пошли на рыбалку, и случилось чудо. Володьке попалась кумжа. Крупная, сильная рыбина разматывала леску, рвалась, уходила на глубину, кидалась из стороны в сторону, свечкой выпрыгивала из воды, — а он, мальчишка, до боли стиснув зубы от восторга и страха, что она сорвется, подтягивал ее, отпускал и снова подтягивал, держась за катушку дрожащей рукой. Так продолжалось долго. Наконец он все-таки выволок обессилевшую рыбину на берег и сел, потому что не мог стоять…

Домой, в военный городок, он возвращался счастливый. Но в самый последний момент Кирилл сказал: «Ты устал, дай-ка ее сюда», — и, как ни сопротивлялся Володька, отобрал у него кумжу и пошел впереди, держа ее перед собой на кукане. Мать ждала их на балконе (час был уже поздний, хотя и стояла светлынь). Увидев ее, Кирилл поднял кумжу и закричал: «Смотри, какую мы поймали!»