Деревянное яблоко свободы - Владимир Войнович

В дверь просунулась голова с усами.

– Ваше благородие, пришел по повестке господин Щигельский. Просить?

– Просить, – согласился Георгий Порфирьевич.

Вошел франтоватый господин средних лет. В руках трость с костяным набалдашником. «Бабник и пьяница», – определил Георгий Порфирьевич, поднимаясь навстречу.

– Господин Щигельский! – воскликнул он с отчаянным дружелюбием и даже всплеснул руками. – Очень рад! Очень рад! – говорил он, подводя гостя к стулу, на котором только что сидел воображаемый Семен Александров. – Прошу, прошу! Располагайтесь и чувствуйте себя как дома. Если, конечно, вы можете себя так чувствовать в жандармском управлении.

Затем он вернулся на свое место и, подперев подбородок ладонями, умильно посмотрел на гостя. «Пытается держаться самоуверенно, однако ужасно трусит, – отметил он про себя. – Коленка дрожит, и в глазах настороженность».

– Так, господин Щигельский, стало быть, вы состоите на службе в должности начальника дистанции. Я правильно осведомлен?

– Вполне, – напряженно улыбнулся Щигельский.

– И вам нравится ваша служба?

Щигельский пожал плечами:

– Служба как служба.

– Я вас понимаю. Есть свои и хорошие, и дурные стороны. Так же, собственно, как и во всякой службе, например в моей. Но я не об этом, я о другом…

Не договорив, Судейкин придвинул к себе стопку чистых листов бумаги и стал что-то быстро писать, часто макая перо в бронзовую чернильницу. О своем посетителе он, казалось, забыл. Щигельский сидел неподвижно, не решаясь напоминать о своем присутствии. Потом он заерзал. Потом кашлянул. Вдруг Судейкин неожиданно бросил на стол перо, отодвинул от себя бумагу, посмотрел на своего посетителя, подмигнул ему и сказал вопросительно:

– Ну-с?

– Что-с? – вздрогнул Щигельский.

– Рассказывайте-с, – обаятельно улыбнулся Судейкин.

– Что-с рассказывать-с-с-с-с? – застряв на этом последнем «с», он сипел, как чайник, и никак не мог остановиться.

– А вы не сысыкайте, – еще обаятельнее улыбнулся Судейкин. – Вы просто расскажите, когда, при каких обстоятельствах вы вступили в так называемую русскую социально-революционную партию, что вас к тому побудило, кто ваши сообщники, под какими фамилиями, кличками и где проживают?

Со светлой улыбкой Судейкин наблюдал за переменами в лице собеседника.

– Милостивый государь! – поднимаясь, медленно багровел начальник дистанции. – Я, милостивый государь… Вы, милостивый госуда-да-да-да… – не договорив, он подогнул колени и во всем своем великолепии рухнул на пол вместе со стулом, за который в последний миг ухватился.

– Черт побери, однако, – пробормотал Судейкин, с любопытством глядя на распростертое тело, – как одно слово может действовать на нервного человека! Эй, кто там есть! – крикнул он в сторону двери.

Просунулся тот же усатый жандарм.

– Поднять и привести в чувство! – приказал Судейкин, кивая на Щигельского.

Жандарм одной рукой поднял стул, другой схватил за ворот господина Щигельского, без особых усилий водрузил на прежнее место, пошлепал ладонью по щекам и отошел.

Щигельский открыл глаза и недоуменно огляделся, как бы не понимая, где он находится. Потом взгляд его остановился на Судейкине, он кое-что вспомнил и виновато улыбнулся:

– Я, кажется, немного того…

– Да, немного вздремнули, – охотно поддержал Судейкин. – Вы уж, господин Щигельский, ежели что, так на нас не серчайте. Полицейская служба предполагает и всяческие полицейские уловки. А что поделаешь? Положение в нашем царстве-государстве, как бы это сказать помягче… сложное. Рыскают повсюду разные лохматые нигилисты, пуляют из револьверов, взрывают мины. Небось кое-что в газетках читали. В меня самого, господин Щигельский, стреляли неоднократно; не знаю, как жив остался. Вот и этот ваш Семен Александров.

– Неужто нигилист? – недоверчиво покосился Щигельский.

– А то кто же? Нигилист чистой воды.

– А на вид такой скромный, тихий.

– Волк в овечьей шкуре. Ведь у некоторых людей, господин Щигельский, есть представление, что нигилисты какие-то особенные люди. А они обыкновенные, вроде нас с вами. Согласитесь, человеком часто движут обстоятельства. И при некоторых обстоятельствах самый благонамеренный индивид может схватиться за револьвер или бомбу. При иных обстоятельствах и вы могли бы стать таким же. Только вы, господин Щигельский, прошу вас, больше в обморок не падайте, это же я говорю только в порядке предположения и в условном наклонении. Да что вы, я сам, если бы судьба повернулась иначе, тоже мог бы стать на эту дорожку. Ведь я вам скажу, каждому хочется как-то проявиться, заявить возможно большему количеству публики: «вот он я». А как заявить? Не у каждого есть талант достичь успеха на военном поприще, либо в литературе, либо на сцене. На государственной службе подняться по служебной лестнице и вовсе трудно. Надо являться в присутствие, делать черную работу да еще лебезить перед начальством. А тут бомбу кинул или из пистолета пальнул – и вот ты весь на виду. И даже как будто и жизнь оправдана. Именно такое честолюбие, господин Щигельский, и движет многими нашими молодыми людьми. А поскольку все люди честолюбивы, то и нигилиста можно подозревать в каждом. Почему, господин Щигельский, я и подумал, уж не заодно ли вы с ними. Тем более и улики, извините, говорят против вас. Вы только, пожалуйста, не волнуйтесь, но сами рассудите: как я должен понимать такой факт, что вы взяли на работу отъявленного революционера?

– Стало быть, вы меня и сейчас подозреваете?

– Что вы, господь с вами! – запротестовал Судейкин. – Я только говорю, что обстоятельства складываются таким образом, что можно на вас подумать… Где вы взяли этого самого Александрова и кто вам его рекомендовал?

– Одна дама.

– Дама? – удивился Судейкин. – Шерше ля фам. И кто же была эта дама?

– Брюнетка.

– Гм… Ценное сведение, – иронически заметил Судейкин. – А еще что вы о ней можете сказать?

– Одета была в бархатное платье, черное с белым воротничком и манжетами, в черной шляпе с пером.

– Так. Прекрасно. Теперь я был бы вполне вам признателен, если бы вы мне еще сообщили фамилию этой дамы, где она живет и чем занимается.

– Где она живет, я не знаю, и чем занимается – тоже. А фамилия ее то ли Войницкая, то ли Новицкая, забыл.

– И напрасно, господин Щигельский, напрасно, – сладко промурлыкал капитан. – Ведь, прямо вам скажу, лучше вам сразу вспомнить, самому. Вспоминать с нашей помощью не все любят.

– Вы, господин офицер, забываетесь! – вспылил Щигельский. – Я двадцать пять лет служу верой и правдой царю и отечеству, имею многие благодарности от вышестоящего начальства, и я не позволю…

– Простите, господин Щигельский, виноват. Но посудите сами, что я могу о вас подумать? Приняли на службу государственного преступника по рекомендации дамы, о которой сказать ничего не можете. Скажите, откуда взялась эта дама, и я вас оставлю в покое.

Щигельский помолчал, поковырял пальцем обивку стула, посмотрел в окно.

– Ко мне ее прислал барон Унгерн-Штернберг, – сказал он неохотно.

– Барон Унгерн-Штернберг? – равнодушно переспросил Судейкин.

– Да, он.

– Почему же вы сразу не сказали?

– А потому, господин офицер, что, ежели вы его притянете к этому делу, ему ничего не будет, а меня он уволит со службы. А я двадцать пять лет верой и правдой…

– Слышал, – оборвал Судейкин. – А по какому случаю барон прислал к вам эту таинственную незнакомку?

– Откуда мне знать? Пришла, принесла от барона записку.

– Она у вас сохранилась?

– Нет.

– Допустим. И что же было в этой записке?

– В этой записке барон просил, если есть вакансия, устроить дворника этой дамы, поскольку жена дворника больна туберкулезом и нуждается в свежем воздухе.

– В свежем воздухе, – усмехнулся Георгий Порфирьевич. – В динамите нуждалась она, господин Щигельский.

Судейкин снова уткнулся в свои бумаги, что-то там писал, поправлял, подчеркивал. Потом поднял голову, удивился:

– Вы все еще здесь?

– Разве я могу быть свободным?

– Пока можете.

Щигельский вскочил на ноги и с несолидной поспешностью кинулся к дверям. «Эк, какой прыткий!» – усмехнулся Судейкин.

– Господин Щигельский, минуточку, – остановил он. – Так как же все-таки фамилия этой дамы, Войницкая или Новицкая?

– Иваницкая, – счастливо вспомнил Щигельский. – Поверьте, совсем было запамятовал, а тут вы неожиданно спросили, и сразу вспомнил.

– Вот видите, – улыбнулся Судейкин. – Значит, действительно с нашей помощью можно кое-что вспомнить. До свидания, господин Щигельский. Желаю удачи.

Барона Унгерн-Штернберга Судейкин не стал к себе вызывать, сам явился к нему с визитом. Отослав швейцара со своей карточкой, Георгий Порфирьевич расхаживал по тесной приемной. Барон принадлежал к известной дворянской фамилии, был одним из влиятельных лиц на Юго-Западной железной дороге, зятем генерал-губернатора Тотлебена, героя Крымской войны. Эдуард Иванович (точнее, Иоганович) Тотлебен был храбр, когда сражался с врагом внешним, и беспощаден к врагам внутренним. Только недавно в августе этого же 1879 года он отказался помиловать приговоренных к повешению трех революционеров – Чубарова, Давиденко и Лизогуба. Поскольку у нас не будет места для отдельного рассказа о Дмитрии Лизогубе, а не упомянуть его просто нельзя, скажем коротко, что он был исключительно оригинальной и ни на кого непохожей личностью. Черниговский помещик с баснословным состоянием, он все свое богатство отдал на дело революции. На себя старался не тратить лишней копейки. Не позволял себе даже роскоши взять извозчика. Более или менее приличную одежду надевал только при необходимости посещения высоких чиновников. В терроре сам не участвовал, но террористов поддерживал деньгами. Приговор к смертной казни встретил с кроткой улыбкой. С такой же улыбкой взошел на эшафот. О Лизогубе и его казни С.М. Кравчинский написал так: «Наконец исполнялось его горячее желание – принести себя в жертву делу революции. Быть может, это была счастливейшая минута в его тяжелой жизни. В нашей партии Стефанович был организатор; Клеменц – мыслитель; Осинский – воин; Кропоткин – агитатор; Дмитрий же Лизогуб был святой».