Ярлыки - Гарольд Карлтон

— Потрогай меня, — сказал Элистер. Взяв ее руку, он направил ее к себе. И снова это было новым для нее, этот твердый мускул, подрагивающий в ее ладони.

Она продолжала сжимать его, пока они целовались, и чувствовала, как он увеличивается в ее руке. Она теребила пальцами его кончик, и Элистер застонал. Она видела свою и его тень на стене напротив, гигантские шаржированные очертания.

— Введи в меня твой прекрасный британский фаллос, Элистер, — прошептала она, — это так прекрасно! О, это такое изумительное ощущение, любимый…

Его английский акцент позволял ей представлять, что это один из Битлов занимается с ней любовью. «Господи!» — вскричала она, ощутив восторг. Он начал двигаться в ней, расположившись сверху. Она держала обеими руками его твердые ягодицы, чувствуя их ритмичные движения, в то время как его член входил и выходил из нее. Кем бы он мог быть? Ее любимцем Полом Маккартни? Джорджем Харрисоном? Или этим красивым ударником из «Дэйв Кларк Файф»? Он целовал ее, захватывал нижнюю губу, потом оторвался от рта и стал нежно покусывать ее груди. У нее перехватило дыхание.

— О Элистер… как хорошо!

Он покусывал и сосал, соизмеряя это с ритмичными движениями тела. Это было необыкновенно. Она почувствовала, как в ней стали разгораться первые волны наслаждения. Кончик его языка ласкал ее ухо, он тяжело дышал. Но тело его не останавливалось ни на мгновение.

— О Господи, Элистер, это великолепно!

Он сменил ритм и теперь качался сильнее, вверх-вниз, с ускорением движений. Она следовала за его телом, сжимая руками его узкую талию, потом опустила их ниже, просунула между ягодиц и стала там ласкать.

— Господи! — Что-то начало происходить в ней, предвестье того взрыва, который должен был наступить. Потом оно перешло в поток страсти, который охватил ее всю таким наслаждением, о котором она и не подозревала.

— Элистер! Это произошло! Господи, это произошло! — вскричала она.

Услышав ее, Элистер совсем потерял голову. Он стал входить и выходить из нее с невероятной скоростью, яростно кусая ее груди, потом отрывался от них, время от времени погружая язык в ее рот, потом снова возвращаясь к соскам.

Они отчаянно бились друг о друга, удерживая один другого, словно в страхе утратить одолевающие их чувства и теряя всякий контроль над собой. Она или ее тело внезапно поняло, чего он хочет от нее: он хотел, чтобы она сжимала его, выдаивала его, схватывала каждый раз, когда он выходил из нее. Они взлетали над кроватью и сливались в воздухе, и так их настигла громадная, захлестывающая волна наслаждения. Она закричала, и слезы хлынули из ее глаз, она держала его за голову, в то время как он вылизывал языком ее лицо, словно обуреваемый жаждой щенок. Она ощущала напряжение его тела, которое подергивалось, словно пораженное молнией.

— Я кончаю, Мак! — завопил он, — я кончаю! Господи, а она всегда думала, что британцы такие сдержанные!

Те ребята из Бронкса стискивали зубы и сохраняли молчание, или мычали. Его крики вызвали и в ней новый накат наслаждения. Потом они замерли, тесно прижавшись друг к другу, словно удерживая удовольствие, пока оно не стихло. Тяжело дыша, они погрузились в глубокий сон при свете одной мерцающей свечи.

На следующее утро она проснулась в том же положении. Элистер спал на ней. Она взглянула на часы. «Господи, я должна быть в Бронксе в двенадцать!» Она бесцеремонно растолкала его и кинулась в крохотную душевую.

Быстро вымывшись, Маккензи натянула на себя измятую вечером одежду.

Она оставила Элистера полусонного, хотя способного выговорить:

— Ни пирога с сыром, ни струделя, ни французских тостов!

По дороге в Бронкс, сидя в мрачном вагоне метро, она осознала, что собирается сказать «да» братьям и отцу. Но она не позволит им использовать себя. Это она должна использовать их! И если повезет, ей никогда больше не придется подавать коктейли.

Друзья снова встретились в «Макмилланз» в последние дни сентября, чтобы начать занятия на втором курсе. Дэвид дочерна загорел на своей работе в Сиракьюсе, Маккензи устала и побледнела, проводя вечера в баре в качестве официантки. Она просила Майю вспоминать каждую деталь пребывания в Париже и все виденные наряды.

«Я поеду туда в один прекрасный день», — пообещала она себе, перелистывая альбом с зарисовками, сделанными Майей в Париже.

Однажды, сидя в кафе, Майя спросила ее:

— Ты не будешь считать меня чокнутой, если я скажу тебе, что подумываю о том, чтобы уйти после этого курса?

— Я присоединяюсь к тебе! — быстро сказала Маккензи. — Несмотря на всю мою интуицию, я решила открыть бутик вместе с моими братьями при поддержке отца. Они-таки допилили меня. Я сказала им, чтобы они начали подыскивать место. Но они так цепляются за дешевизну, что им потребуется несколько месяцев, пока они доберутся до Манхэттена.

— А я хочу работать в Париже, — сказала Майя. — Хоть подмастерьем, кем угодно. Я знаю, что это сумасшествие, но не могу выкинуть из головы Филиппа Ру.

— Хорошо, тогда напиши этому парню! — воскликнула Маккензи. — Я это делала, и взгляни, чего добилась! — Она широко раскрытыми глазами обвела кафе. — Лучший столик в самом ерундовом кафе в городе! — Они захихикали. — Нет, Майя, в самом деле, ты не представляешь, как много можно добиться от людей с помощью по-настоящему честного, искреннего, льстивого письма.

— О'кей, так и сделаю, — пообещала Майя и тут заметила, как задумчиво Маккензи смотрит на свой недоеденный пирожок.

— Я не смею даже просить кусочек еще, — вздохнула Маккензи.

— Элистер?

— Да. Ах, Майя, как я хотела сказать тебе, что влюблена. Я хотела, чтобы любовь была сплошной романтикой. Но это по-настоящему… грандиозный секс! Никогда раньше у меня не было действительного грандиозного секса. Это что-то совершенно новое.

Майя почувствовала, что вспыхнула. Что бы подумала Маккензи, если бы узнала, что ее любовная жизнь сводится к разглядыванию портрета Филиппа Ру из «Элли», помещенного в рамке на тумбочке возле ее кровати?

Семестр пролетел быстро. По-прежнему самым напряженным образом работал Дэвид, самым сумасшедшим — Маккензи, а Майя самым тщательным образом изучала концепции высокой моды. Она написала Филиппу Ру. И решила, что если он ответит ей в тоне, который она сможет интерпретировать как достаточно приемлемый, то она попытается уговорить Уэйленда финансировать ее вторую поездку в Париж.

Приближалось Рождество, и она знала, что Уэйленд планирует организовать свой ежегодный прием. Но она подслушала, как он по телефону описывал его Колину как сборище бездомных и заблудших. Включая меня, подумала она. Это угнетало ее, она стала плохо спать. Нью-Йорк теперь невыносимо нервировал ее, эти завывания сирен полицейских и пожарных машин, этот вид кирпичной стены из окна ее спальни, сознание, что ее мать живет отдельно, в нескольких сотнях ярдов от нее, что Дэвид по-прежнему влюблен в нее. Она не знала, как справиться с этим: вселить в него мужество ждать, или наоборот, отдалить от себя, или найти еще какой-то вариант. Его восхищение было для нее источником тепла. Взгляд его глаз был единственным проявлением любви, которое она ощущала, если не считать теплых объятий Уэйленда, которые в расчет не брались.