Сталин против Лубянки. Кровавые ночи 1937 года - Сергей Цыркун

Что же касается самого Агранова, то у Ежова уже руки чесались поскорее расправиться с ним. Для казни Агранова он облюбовал бывшую загородную дачу Ягоды «Лоза», переименованную в Спецобъект «Коммунарка». В конце августа там были сделаны приготовления для закапывания в лесу, по которому еще недавно бродили Ягода и Агранов, трупов казненных чекистов. Эту идею одобрил Сталин, после беседы с которым в рабочем блокноте Ежова появилась запись: «Дача Ягоды – чекистам». 2 сентября 1937 г. из Москвы на грузовиках доставлены и закопаны в лесу трупы первой партии расстрелянных сотрудников НКВД (среди них был, видимо, Роман Пилляр, казненный в этот день). Вторая партия поступила сюда 20 сентября, третья – 8 октября… [439] . Настал черед Агранова. 1 ноября 1937 г. он попал в список предназначенных к расстрелу. Однако чья-то властная рука вычеркнула его оттуда [440] . Видимо, «Яня» не заслужил права умереть легко. Его ожидали новые страдания и унижения.

Покойный исследователь жизни и «творчества» Ежова А.И. Полянский значительную часть своей жизни посвятил собиранию сведений о биографии «железного наркома». Он встречался с людьми, близко знавшими его, и собрал много устных рассказов и отзывов о его словах, поступках, характере, образе жизни. К сожалению, он не успел закончить свой труд. Но его неоконченные записки опубликованы. Они отличаются высокой степенью достоверности. Во всех случаях, где есть возможность проверить рассказ опубликованными документами, его сведения точны. Есть у него и рассказ о том, как Ежов 9 ноября 1937 г. лично допрашивал своего бывшего первого заместителя Агранова. Вероятнее всего, он записан со слов человека, слышавшего его, либо от Когана, либо от присутствовавшего при допросе Николаева-Журида. Трудно, если вообще возможно, проверить подлинность деталей. Но сами показания Агранова, приведенные в рассказе, точно соответствуют протоколу его допроса от 9.11.37. Итак, «дверь открылась, в кабинет вошел Коган с папкой в руке и встал по стойке «смирно». Потом два конвоира ввели и усадили на стул в самом углу человека в поношенном распахнутом пиджаке и в грязной рубашке, в котором было трудно узнать некогда вальяжного и холеного Агранова. Его щеки, на которых раньше играл легкий румянец, обвисли и покрылись густой щетиной. Он сидел опустив голову, покрытую седыми, давно не стриженными волосами. Николаев-Журид сделал знак рукой Когану, и тот, достав из папки бумаги, произнес хорошо поставленным голосом:

– Подследственный Агранов, сейчас вы должны в присутствии народного комиссара внутренних дел СССР подтвердить данные вами показания на допросе 30 октября 1937 г. Прошу отвечать на мои вопросы.

Агранов слегка кивнул головой, как бы одобряя предложение следователя, хотя его согласия никто не спрашивал.

– Знали ли вы о подготовке троцкистско-зиновьевским центром убийства Сергея Мироновича Кирова?

– Нет, не знал.

– Разве в результате следствия по делу ленинградского террористического зиновьевского центра вам не было ясно, что троцкисты были участниками убийства Кирова?

– Конечно, поскольку мне было известно о созданном троцкистско-зиновьевском блоке, мне с самого начала следствия было ясно, что в подготовке убийства Кирова участвовали и троцкисты.

– Были ли вами приняты какие-либо меры к разоблачению роли троцкистов в убийстве Кирова? Приняли ли вы какие-либо меры к розыску и аресту троцкистов-террористов и ограждению руководства ВКП(б) и правительства от грозившей им опасности?

– Нет, никаких мер в этом отношении я не принял и, как троцкист, не был в этом заинтересован. Я видел, что следствие по делам троцкистов, которое вел начальник секретно-политического отдела НКВД Молчанов в связи с убийством Кирова, проведено поверхностно и ничего не вскрыло. Однако никаких мер по пересмотру следственного материала я не принял, прикрыв тем самым участие троцкистов в террористической борьбе против ВКП(б) и советской власти.

Ежов заметил, что Агранов слегка шепелявит. Он присмотрелся внимательнее и увидел, что у того нет нескольких передних зубов. Видимо, показания из Агранова вытянуть было не так уж и легко.

– На основании данных следствия, – продолжал Коган, – мы констатируем, что вы являетесь участником контрреволюционного троцкистского заговора против Советского государства. Подтверждаете ли вы это? Признаете ли вы себя в этом виновным?

– Да, подтверждаю. Признаю себя виновным в том, что до моего ареста я состоял участником контрреволюционного террористического троцкистского заговора, ставившего своей целью насильственное свержение руководства ВКП(б) и советского правительства, ликвидацию колхозного строя и реставрацию буржуазно-капиталистического порядка.

Я признаю себя виновным в том, что являлся участником антисоветского террористического троцкистского заговора, осуществившего злодейское убийство секретаря ЦК ВКП(б) Кирова и готовившего физическое уничтожение других руководителей ЦК ВКП(б) и советского правительства.

Агранов, отвечая на вопросы следователя, ни на секунду не задумывался, говорил четко, без запинки. По всему было видно, что этот показательный допрос был хорошо отрепетирован и Агранову пришлось выучить наизусть свои покаянные показания.

Коган сделал паузу и осторожно посмотрел на Ежова. Ему очень хотелось узнать, доволен ли нарком его работой. Но по невыразительному лицу Ежова было трудно сделать какой-то вывод, и следователь продолжал допрос.

– Вашей подрывной деятельностью в НКВД руководил Ягода?

– Да. Моей враждебной деятельностью в НКВД руководил Ягода, он выполнял в чекистских органах задания не только Троцкого, но и правых, в частности Бухарина…

– Кто еще из руководства НКВД входил в вашу организацию?

– Прокофьев, Миронов, Молчанов, Паукер, Буланов, еще Островский и Бокий. Но об их подрывной деятельности в НКВД мне неизвестно, поскольку Ягода не посвящал меня в это.

Николаев-Журид, видимо, остался доволен, как Коган справился с этим делом, поскольку, слегка улыбнувшись, подмигнул ему. Потом он пристально посмотрел на Агранова и сказал:

– Гражданин Агранов, подтвердите, что вы дали эти показания добровольно, без какого-либо принуждения и давления на вас.

– Да, я это подтверждаю.

– Тогда подпишите протокол. У вас есть какие-нибудь просьбы, жалобы?

Агранов трясущейся рукой стал подписывать переданные ему следователем бумаги, потом, тяжело дыша, встал со стула и сказал, обращаясь к Ежову:

– Я понимаю, что вина моя колоссальна и не будет пощады. Я кругом виноват и во всем сознался. Прошу вас, Николай Иванович, не наказывать мою семью. Никто из моих близких не знал о моем предательстве, в первую очередь я маскировался от них. Поверьте, они ни в чем не виноваты.

На глаза Агранова навернулись слезы, и он стал вытираться рукой.

– А я больше не могу жить, – продолжал Агранов, задыхаясь и всхлипывая, – Расстреляйте меня скорее, каждый день жизни для меня мука.

Коган поднялся и вышел в приемную за конвоем, а Ежов молча сидел за столом и смотрел в окно, прислушиваясь к монотонным ударам дождя по стеклу» [441] .

Прошло еще четыре месяца. Наступила другая весна. 8 марта 1938 г., хотя и являлось рабочим днем, все же было отмечено в календаре как праздник – Международный женский день. Однако советские газеты занимала другая тема. «Правда» вышла в тот день с апологетической статьей Михаила Кольцова, воспевающей его приятеля – Николая Ежова, «чудесного несгибаемого большевика, который, дни и ночи не вставая из-за стола, стремительно распутывает и режет нити фашистского заговора». В тот же день на процессе «Правотроцкистского центра» давал показания один из главных подсудимых – бывший глава НКВД, а ныне государственный изменник Генрих Ягода. Чтобы он не впал в истерику прямо на процессе и не выкинул чего-нибудь неожиданного, ему перед началом процесса показали его жену Иду – бывшую помощницу прокурора Москвы, которая еще оставалась жива. Ей строго запретили сообщать мужу, что она арестована, перед свиданием привели в приличный вид, переодели и причесали (ее расстреляют после процесса). Сидя напротив друг друга, Генрих и Ида наверняка вспоминали ушедшие дни молодости. Бухарина-Ларина описывает одну из таких картин, случайной свидетельницей которой она оказалась: «однажды в нашей квартире звучали торжественные аккорды бетховенской увертюры к «Эгмонту». Играла жена Ягоды Ида, худенькая, щупленькая, с острым личиком, похожая, как считали многие, знавшие Я.М. Свердлова, на своего известного дядю, а Ягода, опершись локтем о пианино, приложив ладонь к лицу, казавшийся грустным и задумчивым, слушал музыку» [442] . Теперь, увидевшись с женою и перенесшись воспоминаниями в минувшее, бывший нарком снова остро захотел жить. Именно это и требовалось организаторам судебного процесса. Чтобы обмануть Ягоду, Бухарина и других подсуди мых, которых готовили к открытому процессу, было даже принято специальное Постановление ЦИК СССР о тяжких государственных преступлениях, где говорилось: в целях «предоставления суду возможности избирать по этим преступлениям не только высшую меру наказания (расстрел), но и лишение свободы на более длительные сроки» [443] максимальный срок лишения свободы увеличен с 10 до 25 лет. Тем самым у подсудимых создавалась иллюзия: если они признают на открытом процессе свою вину, их осудят к 25 годам тюрьмы, сохранив жизнь.

Ягода заметно нервничал, путался в показаниях, отказывался от своих признаний, сделанных в ходе следствия, отрицал обвинения в шпионаже: «Если бы я был шпионом, то уверяю вас, что десятки государств вынуждены были бы распустить свои разведки». В перерывах между заседаниями Ягоду инструктировал его следователь капитан госбезопасности Лернер. Он заверял Ягоду, что тот может спасти свою жизнь, если подтвердит показания, данные в ходе следствия, и для того, чтобы вернуть Ягоде интерес к жизни, даже сел играть с ним в шахматы (во время игры Ягода то и дело спрашивал, расстреляют его или нет, как будто еще на что-то надеялся). Все же решили не рисковать и на следующий день, 9 марта, провели закрытое заседание, после которого в печати объявили, что Ягода признал все обвинения. Работу Лернера, видимо, признали неудовлетворительной: 26 марта его перевели с понижением из центрального аппарата в Ленинградскую область.