Блю из Уайт-сити - Тим Лотт

— Не только потому, что они не горели. Не только потому, что в результате получилось «да». Но еще и потому, что это был в буквальном смысле знак.

— Да, знак, обозначающий всего лишь название ресторана. Место твоего пребывания.

— Дело в том, что расположение лампочек организовано так, чтобы передать людям определенную информацию. Именно для этого существуют буквенные значки и составленные из них вывески. Они несут некое послание. И в этот момент я поняла, мне стало ясно: нужно сказать «да». Понимаешь, я верю, что у меня есть ангел-хранитель. Я серьезно. И тут: «Да Ангел». Как я могла ослушаться? Некто передавал мне послание. Окружающий мир разговаривал со мной, Фрэнки. Он и с тобой разговаривает. Я не могу этого объяснить. Я доверяю логике. И я умею рассуждать логически. Но логика — это еще не все.

Я был поражен. Помню, как в ресторане меня охватила паника: я представлял себе, что она взвешивает все «за» и «против» — ее желания, надежды, ее любовь ко мне, ее страх дать определенный ответ. Я помню это затянувшееся, неловкое молчание.

Оказывается, она согласилась только потому, что перегорели эти чертовы лампочки на вывеске.

Мне кажется, в этот момент у меня буквально отвисла челюсть, так обычно изображают удивление в мультиках. Некоторое время мы молчали, но тишина не угнетала. Потом я снова принял эстафетную палочку.

— Что ж, спасибо за информацию. По крайней мере, теперь стало ясно, что ни моя внешность, ни мои качества не были частями этого уравнения. Но мне непонятно, какое отношение это имеет к нашему разговору. Мы ведь говорим не о том, почему решили пожениться.

— Мы говорим именно об этом, — еле слышно сказала Вероника.

— Мы говорим о том, почему не можем провести сегодняшний день вместе. Ты понимаешь? Я не виноват… что ты родилась именно четырнадцатого августа. Я знаю этих ребят уже сто лет.

С видом победителя Вероника нарочито медленно кладет кассету обратно в сумку.

— А меня ты знаешь всего лишь полгода.

— Да.

— Так что это простая арифметика.

Про себя я думаю: «Да, это простая арифметика». Но вслух говорю:

— Нет. Однако мне кажется нехорошо бросать всех своих друзей, как только ты… когда… — Я хотел сказать «влюбился», но тут же понимаю, что от этого мое заявление станет только более запутанным. — В тот момент, когда у тебя появляется новая подружка.

Получилось еще хуже. Я пытаюсь загладить сказанное и выкрутиться, но уже поздно. Вероника говорит жестким, одетым в броню голосом:

— Ты опоздаешь.

Нож опять скребет хлебец. Она не ест, просто намазывает масло на хлеб снова, и снова, и снова. Я не двигаюсь. Она права. Если я не выйду сейчас, то опоздаю.

— Я совсем не то хотел сказать. Извини. Понимаю, как это прозвучало. Будто ты просто очередная подружка. Конечно же, это не так. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь.

— Очевидно, не так, как к своим друзьям. Их-то ты любишь.

— Да, но любовь к друзьям — совсем другое.

Когда Вероника снова начинает говорить, голос у нее меняется. В нем есть раздражение и замешательство, но злобы меньше.

— По-моему, это странно… И немножко… грустно. Ты цепляешься за память о прошлом. Это же нелепо, ты пытаешься вернуть или удержать то, чего уже нет.

— Мы ничего не пытаемся вернуть.

— А что же вы делаете?

Я тупо смотрю на Веронику, соображая, что ответить, и с удивлением обнаруживаю, что не могу придумать ответ.

— Так или иначе, — говорит Вероника, — но я уверена, что все было отнюдь не столь радужно, как это тебе рисуется сейчас. Чем дальше уходит прошлое, тем больше люди склонны его приукрашивать.

— Нет, — слышу я собственный голос, и меня самого удивляет, как громко он звучит. — Все было именно так. Мы просто решили, что не будем забывать прошлое, и точка. Это вопрос…

— Вопрос чего? Жизни и смерти?

— Нет. Не совсем. Это вопрос… это…

Мой голос снова выдает неуверенность.

Вероника негромко и презрительно подсказывает:

— Вопрос привычки. Не более того. Дурной привычки, от которой ты не в силах отказаться. Это же очевидно.

Заставляю себя отвлечься от темы беседы. Я всегда так делаю, когда хочу отогнать ненужные мысли. Пытаюсь сконцентрироваться на времени. Я не люблю опаздывать. Ключи от машины висят на крючке около окна. Я снимаю их и начинаю вертеть в руках. Раздается несколько звуковых сигналов. Это специальное устройство на брелке, так их можно быстро найти. Сигнал откликается на свист, но иногда звучит просто так. Это начинает меня раздражать.

— Привычкой можно назвать что угодно. И в мире нет ничего очевидного, — говорю я.

Говорю просто потому, что это неплохо звучит, или для того, чтобы что-то сказать, неважно что. И только потом понимаю, что оба заявления — чистая правда, абсолютная истина.

Перекидываю сумку с клюшками через плечо, потом снова подбрасываю ключи на ладони. Я все еще надеюсь, что рана может зарубцеваться. Но между нами по-прежнему невидимое поле обиды и непонимания.

Иду к выходу. Металлические набойки на ботинках ритмично стучат, пока я приближаюсь к свежевыкрашенной входной двери. Понимаю, что нужно подойти к Веронике и попытаться поцеловать ее, но сдерживает уверенность в том, что она оттолкнет меня. Я открываю рот, некоторое время ничего не произношу. Вырвавшиеся слова кажутся нелепыми и совершенно неуместными:

— Ну… с днем рождения.

Ведь сегодня у нее день рождения, ей исполняется тридцать лет, именно 14 августа, в наш священный и неприкосновенный день, который мы поклялись никогда не забывать. Я просил и умолял ее, пытался объяснить, что ничего страшного не произойдет, если отметить день рождения завтра, что я компенсирую все с лихвой, что речь идет о каких-то часах, минутах и секундах. Отметим завтра, а не сегодня. Какая в сущности разница? Но она и слушать не хотела, она ничего не хотела понимать.

Вероника молчит и не двигается. Я смотрю на ее затылок, волосы отливают красным, они такие объемные на фоне ее хрупких плеч, увеличенных подплечниками халата. На секунду я готов сдаться. Положить клюшки обратно в шкаф, позвонить Тони, извиниться, показать ей, что она значит для меня. Но моя слабость длится всего лишь секунду, не больше.

— Лучше тебе не выходить за эту дверь.

— Почему?

Вероника молчит, собирается с духом.

— Если ты сейчас уйдешь, между нами все кончено, — говорит она натянутым, как струна, голосом.

Я понял, что вызов брошен; теперь вопрос в том, хватит ли у меня сил настоять на своем. Меня злит попытка шантажа.

— Ты что, увидела еще один знак?

— Что?

— Твой ангел что-то передал тебе?

— Не говори глупостей.

— Что случилось? Он явился пред тобой во всем своем сиянии, невидимый остальным? «Не упускай момент, сматывайся, дорогая».

Я разворачиваюсь и молча направляюсь к двери.

Когда я дохожу до нее, слышу, как Вероника кричит мне вслед:

— Я серьезно, Фрэнки. Не уходи. — И потом: — Не понимаю. Почему это так важно? Почему ты должен отказаться…

Остального я не слышу. Закрыв дверь, иду по коридору, выхожу на улицу. Оглянувшись, вижу в окно, что Вероника сидит в том же положении, в каком я ее оставил. Почему это так важно? Потому что это 14 августа. 14 августа, 14 августа, чертово, проклятое, долбанное 14 августа.

Глава четырнадцатая

14 августа 1984 года

Я очень хорошо помню этот день. Наверное, я помню его лучше и яснее, чем что бы то ни было в моей жизни. Я могу забыть, что было неделю назад, даже вчера. Но только не 14 августа 1984 года.

А между тем ничего особенного не произошло. Во всяком случае, со стороны так могло показаться.

Это была середина наших последних летних каникул. Мы — Тони, я, Нодж и Колин — постепенно начинали понимать, хоть никогда и не говорили об этом, что жизнь, которую всезнающие взрослые характеризовали нам как «настоящую», приближается, — эта неизвестная, захватывающая, преисполненная опасностями, неудачами и падениями, жизнь.

К выпускному классу мы все четверо уже были друзьями. Обнаружив, что обаяние — гораздо более действенная сила, чем угрозы или злоба, Тони в нужный момент с присущим ему обаянием извинился перед Колином за давний инцидент. Колин был страшно польщен тем, что Тони снизошел до извинения, и стал со временем его верным клевретом. Слабые всегда бесконечно благодарны сильным за обращенное на них внимание, пусть даже мимолетное. Если бы я не был так уверен в преданности Колина, мог бы и приревновать его.

Прыщи Колина с возрастом прошли, появилась некая оборонительная уверенность в себе, которой оказалось достаточно для того, чтобы он нормально чувствовал себя среди… менее уязвимых одноклассников. Отец больше не доставлял ему хлопот: старого алкаша нашли мертвым на клумбе в Рэйвенскорт-парке. С бутылкой «Спешиал Брют» в руках.