Рихард Зорге - Подвиг и трагедия разведчика - Сергей Голяков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как же так? Ведь для каждого смерть близкого человека — тяжкое горе, огромная утрата.
— Ты ошибаешься, — объяснил при встрече Ходзуми. — Для японцев День поминовения усопших — праздник. Японцы верят, что душа умершего отправляется в плавание, а потом возвращается, но только в другом обличии. Так что горевать не о чем. И этот синтоистский обряд на руку милитаристам: идти на войну и погибать вовсе не страшно. Отсюда бесстрашие и самоистребление самураев.
Неудивительно, что даже рождение национального танца приписывалось религией божеству. По легенде, Аматэрасу однажды рассердилась на какого-то из богов и спряталась в небесной пещере. Скрылось солнце — и наступила ночь. Совет восьми миллионов богов решал, что же делать. И решил: одному из богов повелели исполнить перед входом в пещеру танец. Аматэрасу услышала, что перед пещерой веселятся, не смогла преодолеть своего любопытства и выглянула. Тут-то боги и уговорили ее оставить убежище и поселиться в небесном дворце. Снова засияло солнце, а с тех пор этот танец — от Бога дарован народу…
Художник Мияги знакомил Рихарда с искусством своей страны, с удивительной и ни с чем не сравнимой традиционной икэбаной — искусством составления композиций из веточек и цветов. Ну где еще в мире существуют целые школы, в которых годами осваивают мастерство сочетания цветов в букеты для низких и широких ваз? Это тоже приоткрывало удивительное своеобразие мироощущения японца.
Рихард много ездил по стране. В древней столице Японии Киото он посетил сёгунский дворец Нидзё — великолепное строение целиком из резного дерева. Он шел по коридору, и половицы под его ногами издавали соловьиные трели. Древние мастера так сочетали половицы из разных сортов дерева, чтобы они создавали такое замечательное звучание. Впрочем, эти трели не только услаждали слух правителя, но и предупреждали его: "Остерегайся, кто-то идет!.." И таким поэтическим и изощренным было многое в стране…
"Я стремился узнать людей, развить в себе интуицию, без которой невозможно познать страну", — писал Зорге.
И еще:
"Без должного авторитета и достаточной эрудиции я не смог бы занимать столь прочное положение в германском посольстве. Именно по этим причинам, приехав в Японию, я занялся доскональным изучением японских проблем".
Ум, знания, интуиция, богатейший опыт, дар слова позволили Зорге стать лучшим корреспондентом в Японии. "Франкфуртер цайтунг" и другие немецкие издания отводили для его корреспонденций самое видное место. Газеты наперебой заказывали ему статьи. И Рихард понимал, как важно для него это профессиональное признание.
Но успеху Зорге как журналиста для достижения его цели должно было сопутствовать и безоговорочное признание его как нациста — иначе никак нельзя было рассчитывать на доверительное отношение к нему нацистских деятелей германской колонии в Токио. Здесь, вдали от Германии, Зорге не составило труда вступить в национал-социалистскую партию: он привез рекомендательные письма от высокопоставленных лиц из Берлина и вел себя как приверженец фюрера. "Единством идейных взглядов" объяснялась его тесная дружба с руководителем отделения германского телеграфного агентства ДНБ Виссе — маленьким "фюрером" нацистской организации в колонии. Как нельзя лучше складывались у Рихарда отношения с фон Урахом, корреспондентом "Фёлькишер беобахтер". Зорге выказывал свое недоброжелательство по отношению к Гердеру, сотруднику "Кёльнишер цайтунг", скептически относившемуся к гитлеровцам. Высокомерно держал себя он с коллегами по перу — англичанами и французами и совершенно игнорировал советских журналистов, а агентство ТАСС находилось в том же здании на Гиндзе, где была контора Бранко Вукелича… Здесь Зорге часто видел советского журналиста Владимира Леонтьевича Кудрявцева, в прошлом бойца Конармии, а в будущем ведущего политобозревателя "Известий".
Дом на улице Нагадзака-мати
Рихард решил покинуть фешенебельный отель "Тэйкоку" с его дорогими номерами. Он снял в буржуазном районе Токио Адзабуку небольшой двухэтажный дом на улице Нагадзака-мати, 30, и перевез туда свои вещи.
Дом был деревянный, японский: с раздвижными стенами, внизу — две комнаты. Одна из них — 12-метровая гостиная. Наверху тоже две — спальня и кабинет.
Стены комнат Рихарда теперь сплошь в географических картах, на полках — одни книги, кабинет от стены до стены перегорожен письменным столом, на нем — пишущая машинка. Среди вороха бумаг, наваленных на столе, — патефон. В кабинете на полу — ковер, у стола — вращающийся стул.
Зато спальня вполне выдержана в стиле японского жилища: на полу циновки — татами, жесткие подушки. Тут нельзя ступать в уличной обуви. Рядом со шлепанцами — японский халат с широкими рукавами.
Хозяйничал здесь он один. Для посетителей — гостиная внизу и маленький дворик около дома. Даже горничная, пожилая японка, поднималась на второй этаж только по утрам, чтобы разбудить его.
Город просыпался очень рано. В 6 часов уже начинали работать предприятия и магазины, уличные торговцы везли свои тележки, нагруженные снедью, — и Рихард распорядился, чтобы его будили ровно в пять.
— Данна-сан, уже пять часов, — говорила служанка. — Ванна готова.
Рихард просыпался, закуривал трубку и шел вниз. Ванна была тоже японская — деревянная круглая бочка, глубокая, чуть ли не по горло. Внутри — скамеечка.
Потом он делал зарядку с эспандерами и гантелями: следил за тем, чтобы тело оставалось таким же мускулистым, тренированным, как в юности, когда он занимался многими видами спорта.
За завтраком Рихард просматривал газеты. Потом поднимался на второй этаж, в кабинет, и садился за машинку. Отрывался лишь для того, чтобы набить погасшую трубку табаком или закурить сигарету. В комнате плавал сизый дым, который едва рассеивался потоком воздуха, шедшим в распахнутые окна. Когда очень уставал — заводил патефон, слушал Моцарта, Баха.
За столом он работал до обеда, если не вызывали в посольство или не было других срочных дел. Встречи в пресс-центре, все деловые свидания назначал на вторую половину дня. Возвращался поздно. К домику машина подъехать не могла — оставлял ее за углом. Из окна кабинета или спальни он всегда видел, кто идет к нему в гости.
Полиция наблюдения за Зорге не снимала, слежка продолжалась. Он замечал это по бумагам на столе. Исчезали копирки и даже черновики. И он делал вид, что не замечает всего этого.
Как-то наведался к нему все тот же Мацукава. Болтал без умолку, расхваливал его новое жилище, выспрашивал, сколько он платит за дом, познакомился ли с соседями. Просмотрел книги на полках:
— Когда это вы успели обзавестись такой изысканной библиотекой?..
А глаза так и бегали по сторонам.
* * *
Припав к наушникам, Рихард слушал далекий, слабый, прерывающийся сигнал. Он казался чудесной музыкой: это был голос Москвы. Подтверждение получения радиограмм и "оказий" со связниками… Ответы… Новые задания… И короткие, в два слова, но такие славные ободрения Старика: "Молодцы, ребята"; "Вами довольны"; "Работа отличная".
Но сам Рихард был не всем доволен. Сделано очень мало. И важные сведения часто устаревали, потому что не удавалось их своевременно передать. Собранная столь дорогой ценой информация превращалась в ноль, если нет и нет связи. Тут вина была на Бернхарде. Преданный, смелый парень, он оказался плохим радистом: собранный им передатчик оказался очень громоздким, слишком маломощным и часто выходил из строя.
Но они работали. Все ближе проникали к самым истокам важной информации.
И так — два года. И наконец вызов в Москву.
Катя
Снова Никитский бульвар, тихий переулок у Арбата. Ступени, ведущие вниз. Снова, как когда-то, невероятно давно, приближаются из глубины коридора ее шаги, шлепают по полу тапочки без задников. И снова радостью и болью перехватывает дыхание от ее голоса:
— Рихард!
Он подхватывает ее на руки.
— Задушишь!
Катя высвобождается из его рук, чуть отступает:
— Вернулся!
Он на руках несет ее в комнату, а она, смеясь и плача, говорит:
— Осторожней, не наскочи на ведро!
В комнате все так же. Только на стене — его фотография, а на книжной полке — подаренные им китайские фигурки.
— Как хорошо! — Он сел на диван. — Как ты?
— А ты? Где ты был на этот раз?
— Далеко… В некотором царстве, в тридевятом государстве.
— Я страшно боялась!
— И напрасно. Теперь я дома. Как ты жила эти годы?
— Как все. Правда, теперь я уже…
— Директор? — улыбается он.
— Нет, мастер цеха.
С улицы доносился шум.
— Слышишь? Это троллейбус! Вместо трамвая — от Арбата по улице Коминтерна! Мягкие сиденья. Недавно пустили. Я каталась.
