Начинается ночь - Майкл Каннингем

— Я просто хочу, чтобы ты знал, — говорит Ребекка, — что я тебе очень благодарна. Ты не подписывался на все это, когда женился на мне.

— Подписывался. Правда, подписывался. Это твоя семья.

И действительно, Питер женился на ее семье, не так ли? В этом была немаловажная сторона притягательности: не только сама Ребекка, но и ее прошлое, ее замечательная история в духе Фитцджеральда, ее эксцентричные и чудаковатые родственники.

— Спокойной ночи, — говорит она.

Она готовится уснуть. Ничего не скажешь, она красивая женщина и сильная личность. Питер внезапно чувствует укол зависти. Разумеется, у нее есть свои поводы для беспокойства, но ее тревога всегда связана с чем-то реальным, никаких воздушных замков. В ней есть цельность, ее бытие внятно и определенно. Посмотрите на ее бледный аристократический лоб и точеные черты, посмотрите на эти проступившие скобки морщин вокруг рта — предложение воспользоваться каллогеном не вызвало бы у нее ничего кроме смеха. Она будет бесстрашно стареть и честно выполнять свою работу в этом непростом мире; она будет любить тех, кого любит, преданно и открыто.

Итак, похоже, не последует никаких "что это с тобой?" в связи с его мелким предательством за ужином: этими дурацкими шуточками по поводу культурной жизни в Монтане. Она чувствует (или нет?) гораздо более серьезную измену.

— Спокойной ночи, — отвечает Питер.

Ему снится, что он наделал лужу в своей галерее (о, бесстыжее подсознание) и что он хочет поскорее вытереть ее до того, как ее заметят, но, разумеется, не может ее найти, хотя точно знает, что она где-то в галерее. Он просыпается, опять проваливается в полудрему: какая-то незнакомка, она же — как он догадывается во сне — Бетт Райс, говорит ему: "Они все ушли много лет назад", что, при пробуждении, воспринимается не столько как обрывок сновидения, сколько как некая настигшая его пугающая мысль. Только четверть третьего, даже для урочного часа бессонницы рановато. Тем не менее он встает, чтобы выпить водки и проглотить таблетку. В гостиной — нет, безумие, что ему вообще могло прийти такое в голову, пусть даже на миг — его ждет Миззи… Голый. Насколько много или мало "голубизны" в том, что Питер снова хочет увидеть его обнаженным, таким, каким его мог бы изваять Роден: мускулистое юное тело, покрытое узором синеватых вен, проступающих сквозь бледно-розовую кожу, влажные глаза и крепкие широкие ступни… Нет, Миззи в постели. Из-за двери его комнаты… что? Нет, тишина. Неужели он спит? Ну и черт с ним, если он может сейчас спать. Может быть, Питеру стоит зайти к нему? Конечно нет. Он наливает себе водки, вынимает таблетку из аптечки, подходит к окну и — вот это да — вдруг видит соседа с четвертого этажа из дома напротив, того самого, которого он никогда до этого не видел. Вот он — стоит у своего окна. Вероятно, это его час. В комнате горит свет, и его очень хорошо видно: это пожилой человек, примерно лет семидесяти пяти, с облачком седых волос над розоватым черепом. На нем синяя футболка и, кажется (оконная рама срезает его как раз на уровне пояса), пижамные штаны. Героического в нем мало: пузо чуть ли не упирается в стекло; он пьет из большой керамической кружки… Есть ли в этом какая-то дьявольская неслучайность, некий замысел? Почему именно нынешней, а не какой-нибудь другой ночью Питер в конце концов, если можно так сказать, встретился со своим коллегой по бессоннице? Скорее всего, это, конечно, объясняется просто тем, что Питер подошел к окну раньше обычного и попал в чужой график сна и бодрствования… Он не знает, видит ли его сосед — как он может его не видеть? — но никакого подтверждения этому нет. Разумеется, Питер не ждет, что старик помашет ему (в Нью-Йорке так не делается, тем более в такой ситуации, когда они полуголые смотрят друг на друга из соседних домов), но он мог хотя бы кивнуть или слегка переменить позу, что тоже явилось бы чем-то вроде знака. Однако ничего подобного не происходит, и Питеру приходит на ум (может, это уже начала действовать таблетка?), что он превратился в невидимку и, вообще, что это уже не он, а его призрак смотрит на самого себя семидесяти-с-чем-то-летнего, застывшего у окна посреди ночи. Может быть, мертвые не знают, что они умерли? Конечно, это просто игра воображения или эффект снотворного, способного, возможно, не только погружать в сон, но и творить что-то вроде снов наяву, но так или иначе, вот он, его двойник, не спящий в своем собственном мире. Кто знает, может быть, у него тоже есть жена, и она тоже олимпийский чемпион по сну? Питер невольно задается таким вопросом: вот пришла старость, а ты по-прежнему стоишь у окна, уставясь в оранжевую пустоту Мёрсер-стрит? Не следует ли тебе быть где-то еще? Где? В Париже? В юрте на северном побережье Тихого океана? И что, собственно, помешало бы тебе в любом из этих мест точно так же мечтательно (мечтает ли он и если да, то о чем?) смотреть в ночь.

Питер отворачивается от окна. Если это должно было явиться чем-то вроде божественного откровения, оно не сработало.

И тогда — может быть, из-за того, что он не испытал духовного прозрения при виде этого грустного старика из дома напротив (нет, это не Питер в старости, все не так серьезно) — он подходит к двери Миззиной комнаты и, стараясь не шуметь, осторожно приоткрывает ее.

Безумие?

Не такое уж и безумие. Если Ребекка проснется, существует сотня возможных причин, почему он мог зайти к Миззи. Я услышал, как он стонет, подумал, что он заболел… Но ему просто что-то приснилось. Все — спать.

Дверь открывается совершенно бесшумно — она слишком тонкая, чтобы заскрипеть. Питер различает сонное дыхание Миззи и его запах, теперь уже знакомую смесь какого-то травяного шампуня, чуть намеченного аромата кедра и едкого, слегка отдающего хлором мальчишеского пота. Да, Миззи спит и одному Богу известно, что ему снится. Вот абрис его тела под одеялом.

Питер уже стоял вот так в этой комнате, когда здесь жила Би. Он на самом деле прибегал проверить, что с Би, когда она, бывало, вскрикивала ночью (ей было одиннадцать, когда они сюда переехали, воспоминаний о совсем маленькой Би, связанных с этой комнатой, у него нет), и Питеру приходит на ум, что все это и вправду может иметь отношение к потерянным молодым людям. А что, если Миззи — реинкарнация не Ребекки, а Би? Миззи — тот ребенок, с которым Питер сумел бы управиться лучше, Миззи — грациозный и чуткий, может быть, Питеру удалось бы уберечь его от болезненного безделия и наркомании — привычек, которые он приобрел (по крайней мере, это не исключено), потому что слишком поздно родился и взрослел уже в те времена, когда родительские чудачества молодости начали все явственнее и — чем дальше, тем больше — отдавать настоящим сумасшествием. Потому что Би, давайте смотреть правде в глаза, была тяжелым ребенком, своенравной и при этом странно нелюбопытной, не интересующейся ни учебой, ни чем бы то ни было еще. Может быть, Питеру назначено быть не Миззиным платоническим любовником, а вторым отцом?

Как вышло, что у него ничего не получилось с Би? Почему ему так мучительно важно, чтобы его дело было рассмотрено неким небесным трибуналом? Насколько неправильно то, что ему хочется, чтобы его дочь взяла на себя хотя бы часть вины?

Но дети никогда этого не делают. Они не берут вину на себя. Преступники, растерянно моргающие на скамье подсудимых, — это всегда родители и, чем больше они оправдываются, тем безнадежнее их положение.

Он закрывает дверь и возвращается в свою комнату.

Ему опять снятся сны. Когда он просыпается, он помнит только обрывки: он бродит по Челси, никак не может найти свою галерею; его разыскивают, но не полиция, а кто-то гораздо страшнее. Второй раз он просыпается точно по графику — четыре ноль одна. Ребекка вздрагивает и что-то бормочет. Неужели она тоже проснется? Нет. Чувствует ли она, что что-то происходит? А как она может не чувствовать?

Единственное, что может быть хуже подозревающей Ребекки — это Ребекка, ни о чем не подозревающая, не замечающая того, что он на грани нервного срыва. Неужели она уже настолько привыкла к такому его состоянию, что просто перестала обращать на него внимание? Неужели это для нее уже норма?

Непрошеное видение: они с Миззи в некоем доме, может быть, в Греции (о, жалкое воображение) читают вместе. Просто читают. Никакого секса — для секса они нашли бы себе кого-нибудь еще. Они были бы платоническими любовниками, как бы отцом и сыном, с отношениями не замутненными ни мстительностью любовников, ни раздражением супругов.

О'кей, а теперь попробуй пофантазировать, что бы произошло дальше. Влюбился бы Миззи рано или поздно в какую-нибудь девочку (или мальчика) и бросил его? Наверняка. Другого и быть не может.

Вопрос: ужасно или нет было бы оказаться одному в этом доме на вершине холма с видом на рощу и воду, когда ты уже старый, но все-таки еще не старый-старый, а все мосты сожжены, и единственное, что тебе остается — сделать новый шаг в неизвестность.