Двоюродные братья - Иосиф Израилевич Рабин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Городской зал был вечером битком набит, трибуна была увешана красными знаменами. Снова вспомнили погибших товарищей, и праздник встречи Красной армии омрачился трауром.
У всех был один мучительный вопрос: нельзя ли было спасти?
Среди выступавших был также и Мендель Гой. Он окинул взглядом собрание и начал:
— Я не оратор, но кое-что я могу сказать... Да, кое-что. Ибо здесь, в этом зале, недавно был Совет, и бундовцы с эсерами, как норовистые кони, как взбесившиеся собаки, дрались, кусались и с пеной у рта боролись с диктатурой пролетариата. Ага, теперь они сидят в уголке, повесив носы, и притворяются печальными. Но я не верю в вашу печаль... Ведь расстреляны коммунисты, а этого вы хотели, так почему вы притворяетесь святошами, когда всех вас... вас надо бы расстрелять. Когда шли спасать Совет, они распространяли слух, что он уже сдался. Кто знает, чья это работа, если даже тот самый Лейб-Иосель, который дает деньги на бундовскую прессу, тоже был среди тех. Кто послал его, кто? Большая вина лежит на всех нас за то, что мы не могли спасти Совет, и вину эту можно искупить только одним — итти в Красную армию.
Исход этот был для всех неожидан. Всем казалось, это ощутили все, — будто Мендель Гой раскрыл ставни в темную комнату, и ворвался ясный день.
— Записаться, записаться в Красную армию.
Многие записались. Одним из первых был Илья; у него, однако, это было несколько иначе, чем у других. Он не утешал себя мыслью, что этим искупит свою вину, нет, — с ним было совсем иначе.
Выслушав список расстрелянных, он услыхал также имена Шии, Лии, Брахмана и Малки. Имена многих товарищей, которых он так хорошо знал. Он не знал, что это они находятся в Совете, что их надо спасать. У него защемило сердце, ему казалось, что тело его стало глухим и мертвым. Когда все кричали, он своим голосом, показавшимся ему чужим, тоже кричал:
«Запишите!»
Он был одним из первых в списке, но это не успокоило его, наоборот, еще больше взволновало, он не мог усидеть на месте и вышел на улицу.
Прозрачный ясный покой протекал над тихой улицей. От тяжких каменных зданий струился покой, и, полные доверчивости, они дремали под теплым небом.
Илья чувствовал, что весенняя ночь не хочет ни говорить, ни думать, а только дышать, свободно дышать и дремать. И он, Илья, дышал. Он шагал и ничего Не чувствовал ни в себе, ни вокруг. И вдруг что-то толкнуло его, ударило, он схватился за голову и ощутил острую боль. Только теперь он понял, кого можно было спасти. Как же он не понял этого раньше? Он решил раскрыть самому себе всю правду. Да, он не знал имен, никто не сообщил ему, но ведь он догадывался. Он мысленно сказал себе: я решил говорить правду, зачем же играть? Быть может именно потому, что он догадывался, он не захотел вмешиваться и валялся на кровати. А может быть еще потому, что Лейб-Иосель, не желавший подвергаться опасности, полусловами и знаками дал понять, что совет уже сдался. Потом Лейб-Иосель всем передавал это как последнюю новость, а он, Илья, не отрицал, не отвергал, но молча подтверждал. Не потому ли он это делал, что догадывался, что они там.
Он думал тогда о Брахмане и Шие — своих врагах, врагах его и Бунда. И о Малке, с которой боялся встретиться, перед взглядом которой дрожал.
Да, да, он сам рассказывал Лейб-Иоселю, что совет, возможно, уже сдался, рассказывал для того, чтобы Лейб-Иосель подхватил.
Он бесспорно необдуманно это сделал, но все вырвалось помимо воли.
Он пойдет теперь в Красную армию, будет сражаться, не жалея своей жизни, но это не утешает его, не успокаивает и не радует. Он выйдет из Бунда, он станет коммунистом и будет бороться, будет работать. Это безусловно будет так. Но и это не может успокоить. В искуплении нет для него утешения, ибо над всем этим тяготеет страшное слово... Сегодня он хочет целиком обнажить себя. Он произнесет это слово. Но прежде, чем он скажет его, он уже слышит, как улица, город, весь мир кричит это слово: предатель, предатель, пре-да-тель. Люди должны говорить о нем только хорошее, а теперь они будут кричать в один голос: предатель. Завтра узнают в рабочей столовой, завтра узнает Бунд. И его начинает лихорадить, он дрожит, хочет скрыться, никого не видеть и не слышать. Неожиданно для себя он находит маленькое утешение: хорошо, что Шие, Лия и другие не узнают, что он предал. Что бы он сделал, если бы они Знали? И он чувствует, что ему необходимо, чтобы разрядить свой гнев, свои сомнения, вцепиться кому-нибудь в глотку. Он ускоряет шаг, спешит той же дорогой, которой обычно идет к Лейб-Иоселю одалживать деньги. Он приходит к нему и застает его у окна. Илья зовет его, заводит в темный переулок и останавливает.
— Такого, как вы, нужно расстрелять.
— Расстрелять, как расстрелять?..— И он смеется,— ну, ну, неизвестно еще кого.
— Ты смеешься, предатель!
— Сколько вам нужно?
— Ты хочешь купить меня!
— Что вам, собственно, нужно?
— Тебя надо расстрелять.
— Если расстрелять, то нас обоих, только обоих, не иначе.
Он не успевает закончить... Илья бросается на него.
Они вцепились друг в друга. Илья ударяет его кулаком. Лейб-Иосель ослабевает. Илья нащупывает его шею, хочет придушить, но Лейб-Иосель изо всех сил кричит: «Спасите!» Прибегает патруль. Илья успевает сказать:
— Это ты распространил слух, что Совет сдался.
Лейб-Иосель глупо улыбается красноармейцам:
— Это мы шалим, это мы радуемся, ведь пришла Красная армия. Товарищ, из какой ты губернии?
Илья снова бродит по улицам. Он ощущает усталость во всем теле.
Он забрел в городской сад и сел на скамейку. Он поднимает голову и со вздохом произносит:
— Глупая жизнь, совсем, совсем, глупая.
Он встает, расхаживает по саду, бродит от скамейки к скамейке, присаживается на каждую, из них, потом утомленный падает на скамейку и засыплет.
Над городом взошло весеннее утро.
Прибыла артиллерия. Первая рота добровольцев ушла на фронт.
ОПЯТЬ ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ
В тот день солнце стояло высоко над городом. И вот появилась большая группа оборванных, полуголых людей. Они выглядели измученными, и лица их заросли.
Среди них были также женщины и несколько польских солдат.
Со всех
