Страх - Олег Постнов

— Я хотел… Может быть, — кивнул я.

— Что с тобой? — Она подняла блеклую бровь.

— Не помню, чтобы я хотел «додж», — заявил я решительно. — По крайней мере, чтобы говорил об этом.

И внутренне одобрил свой тон.

Она улыбнулась.

— Главное, чтобы ты помнил, что говорила я. Да, кстати, пока я тебя ждала, я уже съездила в твой отель — оставить там вещи.

— А-га, — протянул я, что-то соображая. — Это «Буревестник»? Ну-ну. И что ж? Тебя пустили?

— С трудом. «Ах вот как! русский господин запаздывает! Какая жалость! А вы уверены, что он вообще прилетит?» Благо, что я тоже русская.

— Сомнительное благо. К тому же ты украинка.

— Ты уверен?

— Вполне. Койки раздельные?

— Да, спасибо, — кивнула она серьезно.

Она села за руль. Я наконец снял свой пуховик и уложил на заднее сиденье.

— Сколько лет мы не виделись? — спросила она.

Я опять смотрел на нее: мне было трудно сдержаться. Ком в груди нарастал, опадал, нарастал вновь.

— С тех самых пор, — сказал я затем. — С похорон твоей бабки.

Тоня включила дальний свет.

— Кто б мог подумать, — усмехнулась она. — А я делала аборт после Троещины. Впрочем, всё вздор, кончено, и давно прошло. Ты даже, может быть, не виноват. То есть, я хочу сказать, в том случае. И вообще не виноват ни в чем… Ты хочешь есть?

— Не знаю.

— Хм, я тоже не знаю. Удивительно, что мы здесь.

— Да, — сказал я. — Удивительно.

Шоссе было пусто. Только один раз нас обогнала чья-то машина и зачем-то посигналила нам.

XL

— Это все оттого, что я, верно, плохо веду, — сказала Тоня.

— Ну конечно, — кивнул я. — Ты перешла на другую полосу, но не добавила газа.

— Что? А! Да я не в том смысле. Я плохо веду не машину… Ее я, впрочем, тоже… — Тут она рассмеялась. — Знаешь, достань карту из бардачка. Я здесь уже ездила, но было светло, а до твоего отеля, между прочим, катить через весь город. Тебе это известно?

— Откуда бы?

— Так знай.

Я достал карту. Но это и впрямь было удивительно: я не совсем узнавал Тоню. Она болтала, смеялась, она даже говорила о себе (надо же — аборт! Что-то смутное сжалось во мне), и все это было так просто и в то же время так странно, так не похоже на какую угодно из наших былых встреч, как если б Америка и впрямь была тем светом, новым светом, о котором ангелы донесли Сведенборгу, что мысль и слово там — одно и то же, потому незачем, да и нельзя лгать.

Мы запутались в сложной развязке дорог и всё не могли расстаться с каким-то мостом-поворотом, так что изгибы его бордюра, выкрашенного в зебру, мелькали то слева, то справа от нас. Наконец извилистый съезд (exit) вывел нас в город, который, конечно, давно спал. Впрочем, при разнице во времени и моей задержке в Нью-Йорке уже было давно за полночь. Теперь мы ехали в череде пальм.

— Ну вот, кажется, здесь, — сказала Тоня. — Чертовски, признаться, хочется залезть в душ.

«Thunderbird» оказался совсем не роскошным отелем, его цена (сто долларов в ночь — американский способ счета) объяснялась только близостью моря — он стоял у самой кромки пляжа — да еще, может быть, парой-тройкой удобств вроде дворика с зеленью (те же пальмы), бурливой джакузи и бассейном с подсиненной водой. Холл, впрочем, был декорирован с вызовом, а кроме того, служители сами отгоняли на паркинг автомобили, потом подводя их к выходу, как кареты в «Горе от ума». Я предъявил портье документ — ту самую «Визу», по которой незримой Аллой был сделан для нас заказ, — и мы прошли к себе.

В самом деле: без меня Тоне только и позволили, что занести в номер вещи. Они теперь стояли у самых дверей. Я быстро расправил свой сак и перевесил плечики с одеждой в одну половинку шкафа: его дверца шаталась, и внутри был тот запах, что и во всех казенных шкафах в мире. Тоня, однако, была верна себе. Ей действительно хотелось в душ, но прежде, чем туда попасть, она успела вывернуть наизнанку свой чемодан, очень скромный, и маленькую дорожную сумочку, оказавшуюся, впрочем, неправдоподобно вместительной, так что в итоге весь номер был усыпан в один миг ее вещами, что еще раз с повелительной силой напомнило мне Троещину. К слову сказать (подумал я, растерянно стоя посреди комнаты), именно Флорида, Майами, а никак не мирный адюльтер с Настей (от adulte, фр. — возраст, а может быть — фальшь), отменяет наконец этот гадкий костел и дом № 11(13) по Трехсвятительской… Боже, неужто и впрямь есть такая улица? И город на той стороне земли? Лучше бы это мне только снилось. Уснуть и видеть сны… Кальдерон, Кальдерон, жизнь, конечно, есть лишь сон… Что за чепуха опять? Тут это не к месту. Перестань. Немедленно. Нужно бы перестать — вот так. Что это я, в самом деле? Тоня вышла из душа голой.

Она прошла мимо меня, помахивая влажной простыней, небрежно скомканной в ее руке, к каким-то из своих вещей у выхода на балкон. Львиную долю места в номере занимали те самые две кровати, обе, кстати, двуспальные, так что на ум невольно вновь приходил Гумберт Гумберт с его веселым недоумением: что за бойкий квартет имела в виду дирекция? Кроме них, были еще летний столик с двумя стульями в углу и глупое сооружение из стекла во всю стену, нечто вроде прозрачного стеллажа, абсолютно пустого, если не считать неизменного телевизора в одной из ниш и зеркального ромба в другой. Скудость обстановки скрашивала лишь чета тумбочек светлого дерева возле кроватей да изящные абажуры двух бра.

Тоня бросила простынку на стул. Голая, она присела на край стола, чуть расплющив неширокий задик — как амур у Клингера, и даже перчатка с застежкой, летняя, белая, тотчас взялась откуда-то и легла тут же, сбоку, возле нее. Я глядел на нее. И опять, и опять, в который раз с каждым стуком пульса узнавал в ней ту девочку из-под плакучих ив, ту, которая так легко всегда стаскивала через голову платье и затем туфельки с босых ног, узнавал безошибочно, тайной памятью, что слаба на дистанции, словно старый бегун, но которая сразу же оживет, стоит только дать ей фору вблизи. Тогда она делается неотвязчива и сильна — и именно в ней обитает самая главная боль, от которой трудно дышать (вспомним аэропорт) и некуда деться.

Шагнув мимо зеркала, я обнял Тоню. Она не сопротивлялась, но вся как-то странно напряглась, и я опустил руки.

— Нет, это мы оставим, — сказала она, быстро подобрав простыню, тоже со странной, принужденной улыбкой, какой я раньше у нее не видал. — Ведь я говорила тебе. Ты не забыл, правда?

— Ты только о том и твердишь. Ты не передумала?

Она хмыкнула.

— Нет.

— Прости.

— Тебе не за что извиняться.

Это было верно. Как и то, что ей незачем было быть голой. Все-таки я спросил:

— Ты верна мужу?

— Еще чего!

— Тогда мне не понятно…

Она пожала плечом.

— Мне просто не хочется, — объяснила она.

— А чего тебе хочется?

— Есть. — Она опять засмеялась. — Теперь я это точно знаю. И очень жаль: сейчас уже ночь, вряд ли отыщешь тут что-нибудь сносное в смысле буфета. Нужно спросить у портье.

— О’кей. — (Опять этот жалкий клёкот.) — Только я тоже приму душ.

Сняв в ванной штаны, я убедился, что жить в одной комнате с Тоней мне будет не так-то легко. Впрочем, я все еще отчасти верил в свой — очень сомнительный в любом случае — успех.

Мы снова спустились в холл. Портье бурно боролся с дремой, тряся брылами, как пловец на волне, и разговору был рад. Впрочем, все, что он мог предложить в этот час (верней — в полвторого), это кафе ярдах в ста вниз по улице.

— Честно говоря, — сказал он, вздохнув, — оно лишь чуть-чуть лучше, чем «МакДональдс»…

Машину нам пришлось брать самим: boys («мальчики») уже спали, как сообщил доверительно тот же портье, прося не будить их. Трогательная забота! Было похоже, впрочем, что он ждал возражений и удивился нашей покладистости. Но паркинг был почти пуст, наш «додж» стоял с краю, а кафе оказалось вполне сносным. Мы взяли на двоих огромное ассорти из фруктов в тарелке с перегородками, после чего Тоня налегла на клубнику, а я долго не мог справиться с исполинской ананасной долей величиной с треть дыни для регби, после которой все же остался голоден и заказал себе вдобавок еще вполне свежий бифштекс.

— Мужчины любят мясо, — прокомментировала насмешливо по-английски Тоня, выбирая себе мороженое.

— Конечно, мадемуазель, — сказала ей толстая и очень живая официантка, с самого начала с добрым весельем следившая за нами. — Впереди ночь, ему нужно поднабрать сил.

Тоня радостно расхохоталась.

— У него нет шанса провалиться, — пояснила она. — Ни одного (No chance).

Улыбка исчезла с губ и из глаз официантки.

— Но это грустно, — сказала она.

— Более, чем вы можете себе представить… Ну, милый, ты почему не ешь?

Я действительно замер, слушая этот краткий диспут о себе. Как надгробное слово, ей богу!