Записки военнопленного - Дмитрий Бобров

О своих злоключениях он рассказывал спокойно и беззлобно, и огонёк тлел в его глазах, а с лица не сходило выражение детского недоумения и слабая улыбка. Мягкость и доброта исходили от старика преданного и родными, и государством, и обществом, но не винившего никого в своих бедах. Он был жертвой людского равнодушия и цинизма, предательства и жестокости. Он был никому нужен и, не имея возможности самостоятельно о себе позаботится, был обречён.

Через несколько дней меня перевели в седьмую камеру. Там сидели два больших оригинала, каких только в подобном месте и можно встретить. Первым был молодой парень лет двадцати забывший своё имя, фамилию и вообще все, что с ним происходило в прошлом. Причём это случилось с ним сразу после ареста за кражу и следователи резонно рассудили, что парень просто хочет скрыть какую-то информацию о себе. В течение года следственные органы пытались установить личность парня, однако их усилия потерпели неудачу. Отпечатков его пальцев не было ни в одной дактилоскопической картотеке, а внешность не подходила ни под одно описание разыскиваемых преступников. Тогда его отправили сюда, чтобы с помощью психиатров установить на самом ли деле у него амнезия, или он лжёт. Забавный факт: для оформления в тюремной системе парня нужно было как-то назвать, и он получил от милиционеров условное имя, фамилию и отчество, нечто вроде Иванова Ивана Ивановича. Он пока находился под следствием, и было любопытно представить, как его будут судить, не зная ни его имени, ни фамилии, ни года рождения. Наверное, он навсегда останется Ивановым И. И., даже если вдруг вспомнит своё настоящее имя.

Второй сокамерник был набожным бородачом всецело поглощённым переживаниями о результатах экспертизы. Он обвинялся в убийстве четверых человек и в случае признания вменяемым гарантированно получал пожизненный срок. Экспертиза была его последней жизненной надеждой, и он неистово молился, прося Бога помочь ему грешному. Он молился после пробуждения и перед визитом к психиатру, он молился, придя с бесед, а также перед сном и каждым приёмом пищи. Он часто молился, молился настолько часто, что в ушах от его молитв появился разрастающийся шум.

К концу второй недели меня начали выводить на процедуры. Сначала это был рентген. Потом проверка у окулиста — чтение больших и маленьких букв на стенде. Затем так называемая «шапочка» — снятие энцефалограммы мозга. Шапочкой эту процедуру называли потому, что она заключается в подсоединении к голове двух десятков датчиков со змеевидно тянущимися подобно волосам Медузы Горгоны проводами. Как будто на череп одевают шапочку, кажется находящуюся в неком родстве со шлемом из комплекта электрического стула. Люди в белых халатах положили меня на кушетку в тёмной комнате, подключили резиново-пластмассовый электрический прибор и, склонившись над экранами, долго изучали показатели активности биотоков моего головного мозга.

Следующим элементов обследования была беседа с психологом. Молодая женщина показывала чёрно-белые картинки нарисованный на квадратных кусочках картона, а я должен был сообщать о возникающих у меня ассоциации. На картинках были изображены лужа, топор, чердак, верёвка и тому подобные обычные по сути предметы и приходилось называть произвольно всё, что приходило на ум так как многие картинки не вызывали вообще никаких ассоциаций. В заключение я получил лист бумаги, карандаш и задание нарисовать не существующее в природе животное, некое фантастическое существо. Я изобразил женщину с косой и змеиным хвостом вместо ног.

В завершении общения психолог вручила мне состоящий из нескольких сотен вопросов тест. В течение суток я должен был утвердительно или отрицательно на них ответить. Там были вопросы, написанные в форме утверждения, наподобие, «временами я чувствую, что умираю» или «было бы лучше, если бы все законы отменили». Большинство вопросов казались странными, например, «иногда мне хочется ломать вещи, бить посуду», «кошмарные сны снятся мне почти каждую ночь», «иногда я испытываю ненависть к членам своей семьи, которых обычно люблю». Одни и те же по значению вопросы бесконечно перефразировались, хотя некоторые были довольно оригинальны. Например, утверждение «мне нравится читать сказки Андерсена „Гадкий утенок“ и „Стойкий оловянный солдатик“» или «если бы я был журналистом, то предпочел бы писать о спорте». В общем, было впечатление, что тест составил настоящий сумасшедший, возможно один из пациентов учреждения и что дают его испытуемым с одной только целью посмотреть, какую реакцию он у них вызовет.

Спустя три недели одичание, вызванное условиями содержания на отделении экспертиз, достигло критической концентрации. Без прогулок, находясь практически 24 часа в сутки в тесной камере с голыми стенами, я поневоле проникался странным эмоциональным состоянием, наверное, похожим на экстатический настрой религиозных отшельников. Здесь невозможно было воспользоваться бритвенными принадлежностями, а в душ водили пока один лишь раз, из одежды давали одни мятые пижамы, на кровать стелили древние матрасы с сыпавшимися из них белыми перьями, а на постельное бельё не хотелось лишний раз смотреть, дабы не портить себе настроение. В один из дней по стенам внезапно поползли тёмные точки, десятки и сотни тёмных точек; это была орда ищущих пристанище тараканов и, хотя они в отличие от клопов не кусают людей, такое соседство не могло не прибавить радости. Долгая изоляция в невообразимо тесном пространстве, отсутствие возможности получать позитивные эмоции от общения с родными, убогая одежда давно изношенная поколениями психов и общее чувство дискомфорта создавали соответствующий негативный настрой, ментальную ауру сумасшедшего дома. Как будто психиатры специально доводили людей до психоза, или по крайнеё мере всеми силами формировали у своих пациентов облик душевнобольных. В мятых рваных пижамах, нестриженные и небритые, пациенты отделения психиатрической экспертизы действительно поголовно выглядели как настоящие психи и ко дню врачебной комиссии внешний вид и эмоциональное состояние каждого реально начинали соответствовать статусу потенциального нервнобольного. Словно мотивация врачей напрямую зависела от состояния, до какого они доводили людей, а постоянное удовлетворение садистических наклонностей стимулировало низкооплачиваемый труд психиатров. В таком случае они были бы возмущены и шокированы нарушением освящённого многолетней традицией ритуала, если бы вдруг охранник привёл вместо обросшего оборванца солидного чисто побритого человека в приличной одежде.

В день врачебной комиссии набожный бородач, он же серийный убийца молился много усерднее, чем всегда, ну а мне казалось, что никаких решений там не принимают, что все решения принимаются заранее на основании вороха бумаг скапливающихся на столах врачей-психиатров. Как выяснилось, чтобы не волновать пациентов их держали в неведении о результатах комиссии и только в Крестах человек вдруг закрытый не в свою камеру, а на психическое отделение «6.1» понимал, что признан невменяемым. Я же рассчитывал на признание своей вменяемости и на возвращение в крестовскую камеру 791. К счастью, моя надежда полностью оправдалась — по окончании четырёхнедельной экспертизы меня признали психически вменяемым и отправили обратно.