К причалу - Александра Марковна Тверитинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы вышли на левый берег. Здесь было так же безлюдно, как и на правом берегу. Пробежит, придерживая шляпу, прохожий и опять — никого. Ветер свирепствовал как будто еще крепче, чем на мосту. Порывами подталкивал нас в спину, и мы шли рывками.
На стене неуклюже выступившего на тротуар дома я прочитала написанное черной краской: «Свободу Тельману!», «Освободите Димитрова!»
Еще издали мы заметили на противоположной стороне улицы длинную цепочку людей. Подойдя ближе, увидели, что люди стоят с бидончиками, кое-кто с солдатскими котелками. Мужчины и женщины всех возрастов, дети стояли на сумасшедшем ветру, вобрав головы в плечи и натянув шапки на самые уши. Люди постукивали ногой об ногу, дули морозным паром на окоченевшие пальцы и молча ждали, когда начнется выдача супа — «народного супа», который муниципалитет выдавал безработным.
— «Народным супом» откупаются, — кивнул Вадим на очередь.
Рассеянно я слушала разговор Вадима с Сергеем Кирилловичем и напрасно силилась прогнать от себя тяжелое чувство от только что увиденного.
— Вадим, ты думаешь, иностранцев на самом деле будут увольнять с работы?
— Нет. Не будут.
— Не отважатся?
— Невыгодно.
На улице Рен, около освещенных красными лампочками дверей публичного дома, стоял откормленный швейцар в шитой золотом ливрее и ждал первых клиентов.
— Новый, — сказал Сергей Кириллович, кивнув в сторону красных фонарей. — Недавно открылся.
— Отслужили, поди, торжественный молебен, — усмехнулся Вадим, скользнув взглядом по туше швейцара.
— Ну как же, в Нотр-Дам. Сам кардинал служил.
— Ну и выдумщик же вы, Сергей Кириллович, — сказала я. — Хуже еще, чем ваша любимая газета «Канар Аншенэ»!
Взглянул. Улыбнулся:
— На днях забрел в Нотр-Дам. Орган послушать. Днем, в будни, а народу-то тьма. Молятся.
— Буржуазия кинулась к богу? — улыбнулся Вадим.
— Представьте себе. А ведь совсем было выставила бога своего за дверь.
— А теперь зовет назад.
Я вспомнила слова шефа: «Позовем ее, пресвятую деву, если понадобится...»
— Очевидно, богов всё-таки создал страх, — сказал Вадим после некоторого раздумья.
Мы были уже недалеко от бульвара Пастер, когда Вадим вспомнил, что у него кончился табак, и мы зашли в небольшое «Кафе-таба́» в полутемном переулке, в районе Монпарнасского вокзала.
Бистро было набито шоферами и клошарами — этими типичными парижскими бродягами, бездомными оборванцами из тех, что топчутся у подъездов ночных ресторанов, открывая дверцы автомобилей и получая за это мелочь.
Мы продрогли, и Сергей Кириллович заказал два кальвадоса — себе и Вадиму — и грог для меня. Рядом у стойки стоял молодой человек с темным обветренным лицом, с выбитыми или выпавшими зубами нечистого рта, совершенно пьяный. Уставясь в пустой стакан, он тихо пел по-русски:
...О чем в тиши ночей
Таинственно мечтаю...
Потом бормотал что-то непонятное. Я вслушивалась, и он поднял на меня глаза и сразу же опустил:
— Римский-Корсаков... Всё рухнуло... Трупы... Мы — трупы. Закопанные в землю трупы...
Он засунул руку глубоко в карман засаленного пиджака, пошарил там и вытащил мелочь. Раскрыл ладонь, стал всматриваться в монеты, перебирать их. Пальцы длинные, движения их изящны, рука с въевшейся грязью — чуть удлиненная, тонкая, красивая. Высыпая на цинк мелочь, окликнул хозяина, показал ему глазами на пустой стакан.
Хозяин наполнил его стакан и загреб в ящик мелочь.
— Э-эх, утоли моя печали... — Он выпил не переводя дыхания и стукнул пустым бокалом по цинку. Тихо бормоча, пошарил в кармане.
А с Вадимом говорил бродяга-старик:
— Ты слышишь, парень, они мне дали шесть месяцев! За что? Я тебя спрашиваю, за что? За то, что я сказал, что он — задница? Так это же истина!
— А кто это — он? — повернулся к нему Вадим.
— Ну, Даладье же! Спрашиваешь... Они выдумали, что я дрался, чтоб дать мне шесть месяцев...
— Не хнычь, папаша, — крикнул ему с другого конца стойки белокурый здоровяк, — борьба за правду требует жертв!
— Я всегда говорил себе: «Альбер, говори всё, как думаешь; имей мужество говорить, как думаешь». И за это в тюрьму, да? И еще я всегда говорил себе: «Альбер, будь в жизни тем, кем ты хочешь быть. Такова жизнь, мой бедный Альбер...»
И он загнусавил старчески дрожащим голосом:
Смейся и пей,
Гляди веселей,
Жизнь, словно сон, пронесется.
Смейся и пей!
Плюнь на людей...
— Такова жизнь, бог мой! В этом мире одни работают, а другие отдыхают! Одни страдают, а другие наслаждаются... Такова жизнь!
За столиком седоусый, багроволицый с «Пти паризьен» в руках. Он сдвинул очки на лоб и, подняв глаза от газеты, произнес задумчиво:
— Убить из-за десяти франков... И подумать только, что есть на свете такие люди...
— По-моему, тут нечему удивляться. Во время войны я убивал не одного, а многих и по более сходной цене... — сказал вошедший выпить перед обедом свой аперитив муж нашей консьержки. Здоровенный, в широких плисовых штанах. Пудовые бутсы его были белы от штукатурки.
— Война есть война, — сказал кто-то громко.
— Война?! Святая Мадонна!
— Войны всегда будут. До тех пор, пока не перестанут существовать... Тысяча чертей!..
— Не дотянул Стависский, — сказал кто-то за столиком, — не дотянул, а то бы...
— Проскочил — и всё было бы в порядке!
— И дорожка в палату пробита! — добавил здоровяк. Он сбил на затылок свою кепку, отпил большой глоток перно и стал вертеть на мокром цинке стакан, в котором перекатывался кусочек льда.
— А что вы думаете? И всё было бы тихо! — прокричал ему из-за столика старик с розеткой Почетного легиона в петлице, рантье, наш сосед по этажу.
— Как я понимаю, месье, самое большое
