К причалу - Александра Марковна Тверитинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Преступление — всегда преступление, — ответил старик важно, — и преступник — заметьте, кто бы он ни был! — понесет заслуженную кару. Закон есть закон. — И он повторил многозначительно: — Во Франции закон — это закон, месье Костров...
Здоровяк уставился на Вадима широко раскрытыми глазами.
— Я никогда не сомневался в том, что во Франции закон это закон, месье, — сказал Вадим спокойно. — И всё же это никак не оправдывает парламентариев, способствовавших преступному мошенничеству.
— И обворовывавших государство, — вмешался здоровяк.
Старик презрительно взглянул на него и обратился к Вадиму:
— Будьте спокойны, молодой человек, нарушители закона...
— Наруши‑ители, парламента‑а‑арии... — грубо оборвал его здоровяк. — Все одинаково миллионы грабастают...
— Месье, будем объективны, — говорил Вадим тихо, — тут речь шла о Стависском, но в данной авантюре Стависский выступал только в роли посредника...
— Настоящих воров надо искать в палате депутатов! — опять вмешался парень, дерзко глядя в глаза кавалеру Почетного легиона. — Их-то и вешать!
Старик брезгливо повел плечом и отвернулся.
Спор грозил затянуться. Мы расплатились и пошли к выходу.
— Всыпят тебе твои зарейнские дружки, — сказал Вадим в адрес старика по-русски, придерживая дверь и пропуская нас с Сергеем Кирилловичем вперед.
— Не худо бы этому кавалеру на улицу Сены, постоять с котелочком за «народным супом».
Холодный пронизывающий ветер хлестал по лицу и груди. Мы шли твердым шагом, преодолевая резкие порывы ветра. Было приятно шагать в ногу.
Глава двадцать четвертая
Шестого февраля Жано заехал за мной и мы отправились в Бурбонский дворец. Когда мы вошли в зал «Потерянных шагов» — так назывался зал, где происходили заседания, — там уже стоял глухой гул. Мы прошли на места для прессы. Тут было тесно и шумно, корреспонденты с блокнотами и ручками наготове переговаривались и обменивались догадками. Я привстала на носки и увидела среди крайне левых Вайяна-Кутюрье, Мориса Тореза, Марселя Кашена... На правительственных скамьях я увидела Даладье — премьера настоящего — и Тардье — премьера бывшего. Узнала Эррио, Леона Блюма, Лаваля, потом еще поискала глазами среди крайне правых, но больше никого я тут не знала.
В зале стихло. На трибуну направился глава правительства.
— Даладье! — сказал Жано сдавленным голосом. Он тихонько ткнул меня локтем в бок.
Корреспонденты засуматошились. Приготовились.
Премьер, насупленный, похожий не то на Наполеона, не то на Муссолини, шел медленно, сосредоточенно глядя себе под ноги.
— Как на гильотину, — сказал кто-то впереди.
— Интересно, куда это наш премьер спрячет те триста тысяч франков, которые хапнул со Стависского? — сказал громко Жано.
— Под свой маскарадный плащ Робеспьера, — сказала я.
— А это у тебя здо́рово! — улыбнулся Жано.
— Вовсе это не я, а Марсель Кашен. Помнишь — на митинге «Друзей СССР»?
Но Жано уже кинулся к блокноту.
Премьер скользил по краю лезвия. Избегая называть Стависского, заговорил о «скандале, что вот уже месяц как мутит Париж...». И в зале грохнуло:
— Вон!
— В отставку!
— Отставка! Отставка! Отставка!
— Снять охрану!
— Охрану в Сену!
— В Сену! В Сену! В Сену!..
Это орали крайние правые, профашисты.
Я представила на минутку, как полетят в Сену республиканские гвардейцы, тройным кольцом окружившие Бурбонский дворец, и в открытые ворота хлынут в палату фашисты, и мне стало страшно.
— Ты слышишь? — закричал Жано. — Ты слышишь, чего они хотят?! «Боевых» в палату!..
С крайне левых трибун, перешибая крик, дружно загремело: «Советы! Советы! Советы!»
Даладье силился говорить, но поминутные взрывы: «Подлец! Взяточник! Отставка!» — заставили его уйти с трибуны, и на трибуну пошел Тардье, премьер бывший. Но не успел он и рта раскрыть, как навстречу ему полетело: «Авантюрист и провокатор!» Тардье сделал вид, что это к нему не относится, и только старался говорить покороче, покороче, чтоб поскорее убраться с этого адового помоста.
На трибуну поднялся Морис Торез, и зал притих. У нас, на скамьях прессы, пробежал шумок. Журналисты насторожились.
Морис Торез сказал, что он прежде всего должен объяснить, почему он назвал бывшего премьера авантюристом и провокатором. В зале раздалось: «Браво, Морис!» Журналисты схватились за блокноты, забегали к телефонам.
— Я предоставляю вам право говорить всё что угодно! — крикнул с места Тардье. — В свое время я засадил вас в тюрьму и засажу опять, когда будет можно.
Но Морис Торез, перекрывая оглушающее «браво, Морис!» и «долой коммунистов!» и хлопанье пюпитрами, напомнил «бывшему» его подлое коммюнике о том, будто убийца президента Думера белогвардеец Горгулов — член коммунистической партии.
— Это подло и низко, и вот почему я вам сказал, что вы авантюрист и провокатор. А что касается тюрьмы — что ж! Это классовая борьба!..
Председатель Бюиссон захрипел:
— Господин Торез, я вас призываю к порядку! Я не могу разрешить употреблять здесь подобные выражения!
— Я разговариваю, как разговаривают пролетарии в таких случаях! То, что я говорю, относится к бывшему премьеру, которому я отвечаю!.. Великолепный спектакль эта ваша палата! Жаль, нет здесь наших пролетариев, чтобы на вас полюбоваться!..
Пока Морис Торез отвечал на шумные реплики — дружеские и враждебные, в дверях кто-то закричал:
— «Боевые кресты» штурмуют Бурбонский дворец!
Депутаты заметались. В панике наступают на премьера, потрясая кулаками:
— Мятежники у ворот Бурбонского дворца!
— Чего вы ждете? Фашистов в палату? Вызовите войска!
— Немедля вызовите войска!
Но Даладье оставался недвижим.
— Ничего! Пускай! — гремел тем временем с трибуны Морис. — Выйдет на улицы пролетарий! Парижский «проло» свое дело сделает, дайте ему только волю! — И он вскинул голову, прямо глядя на Даладье: — Мы для того сегодня и призвали пролетариев на улицу, чтобы раздавить фашистское отребье! Разогнать фашистские лиги, которые вы, господин Даладье, распустить не желаете!
— Господин Торез, я прекращаю дебаты! Я вас лишаю слова! — надрывался председатель.
