ЧЕЛОВЕК, УВИДЕВШИЙ МИР - Александр ХАРЬКОВСКИЙ

И вот наступил день, когда Ерошенко решил отправиться в дорогу. Нашлась у него и попутчица – жившая в доме Вонаго девушка Тося: ее родная деревня Поваровка находилась на Уссури, по пути из Владивостока в Советскую Россию.

О своих планах и настроениях Ерошенко написал в день отъезда (11 июня 1921 года) своему другу Акита Удзяку:

"Дорогой господин Акита!

Сегодня я покидаю Владивосток и через Хабаровск направляюсь в Читу и Иркутск, а оттуда – в рабоче-крестьянскую Россию… Но путешествие в Читу, наверно, будет очень трудным. Во всяком случае, я долго готовился… Покупал нитки, иголки, чай, сахар, колбасу, верхнюю одежду, различные продукты и прочее. Никто не верит, что я один смогу совершить это путешествие в глубь России.

Мои приготовления к путешествию уже закончены. Можно подумать, что я собираюсь на северный полюс или в Африку. Но я ничего не боюсь, я спокоен. Если людям понадобится меня убить, оборвать мое жалкое существование, то я без страха, легко доставлю им это удовольствие.

Политическая обстановка во Владивостоке изменчива, как и погода в это время. Пресловутый атаман Семенов тоже здесь, выжидает случая.

Ну, до свидания! Передайте привет моим знакомым. Постараюсь по возможности писать Вам во время своего путешествия. Пишите на адрес господина Вонаго во Владивосток. До свидания. Ерошенко".

"Одиннадцатого июня около полудня, – писал Ерошенко в "Записках о высылке из Японии", – мы с Тосей покинули Владивосток. В нашем вагоне оказалось несколько солдат Каппеля, двое младших офицеров-семеновцев, владивостокские интеллигенты и даже священник – известный проповедник из белых. Вначале, как это всегда бывает, все держались натянуто и говорили лишь о политике, потом постепенно познакомились поближе.

Офицеры-семеновцы, узнав, что я недавно приехал из Японии, тут же принялись расспрашивать меня, что думают японцы об армии генерала Семенова. Видно, они не столько сами жаждали услышать из моих уст нечто лестное для себя, сколько хотели, чтобы это слышали их попутчики. Разумеется, они были уверены, что я, столько лет прожив в Японии, должен быть горячим приверженцем генерала Семенова.

Однако я никогда не склонен был восхищаться военными и говорить им комплименты, а с этими мне и подавно не хотелось церемониться. Поэтому я сказал им напрямик:

– Видите ли, большинство японцев считает Семенова доверчивым дураком, которого Япония использует в своих интересах. А русские в Японии с негодованием называют атамана предателем, который и деньги, и свои знамена получил из рук иностранцев.

– Ну довольно! – дрожа от ярости, вскричали офицеры. Они были до того взбешены, что Тосе едва удалось их утихомирить. Владивостокцы посмеивались, священник тихонько бормотал молитву…

Священник ехал с проповедью в Никольск… Вообразив, вероятно, что перед ним его паства, он вдруг разразился проповедью:

– Вы, наверно, думаете, что коммунизм послан небом, и считаете Ленина новым пророком. Все это выдумки! Когда пало правительство Керенского и произошла Октябрьская революция, то многим Москва и Петроград казались величественной горой Синайской, окутанной дымом, а Ленин – богом, возвещающим среди громов и молний новое учение. Но гора Синайская вскоре стала Голгофой, на которой распяли безгрешного Христа…

– Кого же это вы считаете распятым Христом, позвольте полюбопытствовать?

– Христос, распятый на Голгофе, – это русская церковь! Мы все должны благословлять атамана Семенова и наших дорогих братьев-японцев, которые призваны спасти невинного Христа!

Я хотел было что-то сказать, но мой сосед, опередив меня, с яростью накинулся на священника:

– Вы вместе с русской интеллигенцией просите иностранцев спасти Россию! О жалкие фарисеи! Меч Каина, готовый поразить Авеля, кажется вам оливковой ветвью в руке архангела Гавриила, а предательский поцелуй Иуды Искариотского вы готовы принять за братский поцелуй. Вы ослепли и оглохли, вы смотрите и не видите, вы слушаете и не слышите! О фарисеи, ведь вы денно и нощно молитесь: "О боже, милостивый, сжалься над нами, прости все наши прегрешения! Ведь мы во имя твое совершаем все эти преступления…""

Поезд, в котором ехал Ерошенко, приближался к фронту. Миновали Никольск. Еще через два часа – конечная станция Евгеньевка. Дальше пути не было. Здесь проходили передовые позиции армии Каппеля. На западе за ними начиналась нейтральная полоса, где орудовали банды, нападавшие и на белых и на красных.

Доброжелатели советовали Ерошенко дальше не ехать. Но он узнал, что от Евгеньевки до станции Уссури перегоняют порожняк. И вот вместе с Тосей и двумя ребятишками-школьниками Ерошенко укрылся в вагоне за мешками со щебнем, служившими защитой на случай обстрела. Несколько часов опасного пути… и вот они уже на станции, занятой красными.

"Здесь, – вспоминал Ерошенко, – несла свои воды неугомонная Уссури, ставшая границей двух миров: старого, привычного, понятного всем, и нового, неведомого мира красных знамен, озаренного отблесками пожаров. Эти два мира соединял полуразрушенный мост через реку. Когда мы прибыли сюда, красноармейцы как раз собирались взорвать остатки этого моста и вели последние приготовления… Мне, конечно, хотелось уехать отсюда раньше, чем начнутся бои, но на территорию, занятую красными…" (2).

Но поезда уже не шли. Обе стороны готовились к бою. Прошел слух, что армия Семенова подходит к Уссури.

На станции скопилось много народу, все просили разрешения проехать через реку, но комиссар, усталый парень лет восемнадцати, ничего и слышать не хотел: у него был приказ взорвать мост и занять позиции по ту сторону реки. Что оставалось делать Ерошенко? Он решил погостить у Тоси в Поваровке и впервые за много лет очутился в русской деревне.

У Тосиных родителей был дом, вишневый сад и огород – совсем как дома, в Обуховке. В деревне жили переселенцы с Украины и звучала не только русская речь, но и милая сердцу Ерошенко "украинська мова".

Здесь он чувствовал себя, как дома. Ерошенко вспоминал: "Встав рано поутру, мы с Тосей поливали овощи и цветы, потом, когда становилось жарко, бежали к Уссури, со смехом бросались в воду и затевали веселую возню. Наконец, совсем устав, располагались с книжкой под деревом и читали в тени. А вечером мы все собирались у самовара, подолгу беседовали, пели песни".

Словно и не было ни революции, ни войны.

Но стоило заговорить о самом главном для крестьян – о земле, о воле, о сельском житье-бытье, – и сразу поднимались вопросы, которые волновали тогда всю Россию. Крестьяне в Сибири жили иначе, чем, к примеру, хлеборобы на Украине. Ведь на сибирских землях никогда не было помещиков. Поколения переселенцев вели здесь суровую борьбу с природой. Некоторые из них постепенно обзавелись хозяйством, пахотной землей, стали зажиточными мужиками и сами эксплуатировали беднейшее крестьянство. Они боялись большевиков, справедливо полагая, что те лишат их достатка, нажитого чужим трудом, и с ненавистью относились к власти Советов.