История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1 - Василий Сиповский

Объясненіе Гоголемъ смысла пьесы. Значеніе смѣха.

Въ развязкѣ «Ревизора» онъ самъ объяснилъ истинный смыслъ своей комедіи. Въ уста "перваго комическаго актера" вложилъ онъ свои мысли, свои взгляды. "Нѣтъ такого города на Руси, говорилъ Гоголь его устами, гдѣ бы всѣ чиновники были порочны. Слѣдовательно, не надо буквально понимать всего изображеннаго, не надо угадывать живыхъ людей въ изображенныхъ герояхъ. Авторъ изобразилъ "душевный городъ" — т. е. человѣческую душу вообще, и всѣ «чиновники», и жители этого города — это олицетворенія пороковъ, съ которыми долженъ бороться человѣкъ, — иначе ждетъ человѣка страшная кара. "Будто не знаете, кто это ревизоръ? Что прикидываться? Ревизоръ этотъ — наша проснувшаяся совѣсть, которая заставитъ насъ вдругъ и разомъ взглянуть во всѣ глаза на самихъ себя. Передъ этимъ ревизоромъ ничто не укроется, потому что по Именному Высшему повелѣнію онъ посланъ". Совѣсть — "настоящій ревизоръ" — "Хлестаковъ — вѣтреная свѣтская совѣсть, продажная, обманчивая совѣсть; Хлестакова подкупятъ какъ разъ наши же, обитающія въ душѣ нашея, страсти… Не съ Хлестаковымъ, но съ настоящимъ ревизоромъ оглянемъ себя! Клянусь, душевный городъ нашъ стòитъ того, чтобы подумать о немъ, какъ думаетъ добрый государь о своемъ государствѣ. Благородно и строго, какъ онъ изгоняетъ изъ земли своей лихоимцевъ, изгонимъ нашихъ душевныхъ лихоимцевъ! Есть средство, есть бичъ, которымъ можно выгнать ихъ. Смѣхомъ, мои благородные соотечественники! Смѣхомъ, котораго такъ боятся всѣ низкія наши страсти! Смѣхомъ, который созданъ на то, чтобы смѣяться надъ всѣмъ, что позоритъ истинную красоту человѣка. Возвратимъ смѣху его настоящее значеніе! Отнимемъ его y тѣхъ, которые обратили его въ легкомысленное свѣтское кощунство надъ всѣмъ, не разбирая ни хорошаго, ни дурного!.. Не возмутимся духомъ, если бы какой-нибудь разсердившійся городничій, или, справедливѣе, самъ нечистый духъ, шепнулъ его устами: "что смѣетесь? надъ собой смѣетесь!"[90] Гордо скажемъ ему: "Да, надъ собой смѣемся, потому что слышимъ приказанье Высшее быть лучшими другихъ!.. Не пустой я какой-нибудь скоморохъ, созданный для потѣхи пустыхъ людей, но честный чиновникъ великаго Божьяго государства, и возбудилъ въ васъ смѣхъ, — не тотъ безпутный, которымъ пересмѣхаютъ въ свѣтѣ человѣкъ человѣка, который рождается отъ бездѣльной пустоты празднаго времени, но смѣхъ, родившійся отъ любви къ человѣку. Дружно докажемъ всему свѣту, что въ Русской землѣ все, что ни есть, отъ мала до велика, стремится служить Тому же, Кому всѣ должны служить на землѣ,- несется туда, кверху, къ Верховной вѣчной красотѣ".

Понятно, какъ оскорбительно было Гоголю сознать, что никто въ авторѣ «Ревизора» не увидѣлъ "честнаго чиновника великаго Божьяго государства" — проповѣдника добра, — a усмотрѣли или скомороха-шута, потѣшника толпы, или либерала-обличителя, или просто суроваго и несправедливаго судью-самозванца. Онъ убѣдился, что его опять не поняли читатели, и онъ сталъ защищать себя отъ многочисленныхъ и разнообразныхъ обвиненій, — особенно, отъ обвиненій въ томъ, что хотѣлъ унизить Россію.[91] "Если бы это была правда, — писалъ онъ Прокоповичу, — то хуже ("Ревизора") на Руси мнѣ никто не могъ нагадить. Но, слава Богу, это — ложь… Мнѣ страшно вспомнить обо всѣхъ моихъ мараньяхъ. Они въ родѣ грозныхъ обвинителей являются глазамъ моимъ. Забвенья, долгаго забвенья проситъ душа. И если бы появилась такая моль, которая съѣла бы всѣ экземпляры «Ревизора», a съ ними «Арабески», «Вечера» и всю прочую чепуху, и обо мнѣ въ теченіе долгаго времени ни печаталъ, ни изустно не произносилъ никто ни слова, я бы благодарилъ судьбу". Онъ охладѣлъ къ «Ревизору», какъ прежде къ "Гансу Кюхельгартену", и успокоенія искалъ, какъ и раньше, въ заграничномъ путешествіи.

"Пророку нѣтъ славы въ отчизнѣ" — писалъ онъ Погодину незадолго до отъѣзда, выражая въ этихъ словахъ все свое самомнѣніе и презрѣніе къ русской «черни». Но его все не оставляла мысль, что онъ совершитъ нѣчто великое: называя всѣ свои сочиненія (въ томъ числѣ и "Ревизора") «ученическими», онъ восклицалъ: "пора, пора, наконецъ, заняться дѣломъ!".

Гоголь заграницей.

Гоголь заграницей, въ періодъ 1836–1841 гг. — "большая загадка, которую, вѣроятно, не разъяснятъ никакіе біографическіе матеріалы и даже личвыя признанія поэта. Въ этой сложной душѣ, полно противорѣчій, совершалось за этотъ періодъ времени то таинственное бореніе, которое художника, въ концѣ концовъ, обратило въ моралиста и богослова, и въ юмористѣ-бытописателѣ заставило вновь проснуться съ подновленной силой старое романтическое міросозерцаніе. Это было бореніе сначала очень радостное, полное вдохновеннаго восторга, a въ концѣ совсѣмъ болѣзненное, истомившее художника и физически, и нравственно (Котляревскій).

Заграницей онъ искалъ только впечатлѣній эстетическихъ, — онъ холодно относился къ западно-европейской культурѣ, къ современной жизни Европы, даже къ исторической старинѣ,- чаще всего оставался онъ одинъ съ глазу на глазъ, со своей душой, мятежной и жаждущей. Къ Германіи, Швейцаріи и Парижу отнесся онъ равнодушно; только Италія нравилась ему. Она успокаивала его больные нервы; свѣтомъ, тепломъ и красотой ласкала его больгое сердце. "Кто былъ въ Италіи, тотъ скажи «прощай» другимъ землямъ", — писалъ Гоголь друзьямъ, — кто былъ на небѣ, тотъ не захочетъ на землю. Европа, въ сравненіи съ Италіей, все равно, что день пасмурный въ сравненіи съ днемъ солнечнымъ". "Душенька моя! моя красавица Италія! — восклицалъ онъ, — никто въ мірѣ ея не отниметъ y меня! Я родился здѣсь… Россія, Петербургъ, снѣга, подлецы, департаментъ, каѳедра, театръ, — все это мнѣ снилось… О, если бы вы взглянули только на это ослѣпляющее небо, все тонущее въ сіяніи! Все прекрасно подъ этимъ небомъ". Особенно увлекался Гоголь Римомъ: "Здѣсь только тревоги не властны и не касаются души, — писалъ онъ… — Кромѣ Рима, нѣтъ Рима на свѣтѣ,- хотѣлъ было сказать — счастья и радости, да Римъ больше, чѣмъ счастье и радость!".

Жизнь въ Римѣ.

Въ Римѣ Гоголь жилъ въ обществѣ молодыхъ русскихъ художниковъ — слѣдовательно, въ кругу утонченныхъ эстетическихъ удовольствій. Особенно сблизился онъ съ извѣстнымъ энтузіастомъ-художникомъ Ивановымъ, который всю свою жизнь отдалъ созданію одной картины: "Явленіе Христа народу" (находится въ Москвѣ въ Третьяковской галереѣ). Религіозное мстическое настроеніе Иванова было сродни Гоголю, высокое пониманіе миссіи художника тоже связывало обоихъ. Понятна изъ этого ихъ дружба, взаимное вліяніе ихъ и углубленіе въ душѣ обоихъ религіознаго мистицизма.

Къ этой порѣ пребыванія Гоголя въ Италіи относится увлеченіе Гоголя католицизмомъ. Гоголь, какъ художникъ, былъ побѣжденъ красотою католической службы, великолѣпіемъ храмовъ, набожностью вѣрующихъ и ликовъ. "Только въ одномъ Римѣ молятся, — говорилъ онъ, — a въ другихъ мѣстахъ показываютъ только видъ, что молятся". Русскіе аристократы, друзья Гоголя, измѣнившіе православію ради католичества, прилагали усилія, чтобы и Гоголя заставить сдѣлать то же; для этого было организовано постепенное систематическое склоненіе великаго писателя въ католицизмъ. Онъ это замѣчалъ, но этому не противился, — говорилъ даже, что "позволяетъ втирать въ себя нѣсколько хорошихъ мыслей". Впрочемъ, если Гоголь отъ православія и не уклонился, то, несомнѣнно, охотно слушалъ разговоры о «божественномъ», — вѣдь это было такъ близко основнымъ интересамъ его жизни!..

Отношеніе къ родинѣ.

Любопытно, что въ эту пору полной эстетической и религіозной жизни, когда писателю, удаленному отъ родины, она казалась далекимъ «сномъ», — творчество его работало интенсивно и все въ томъ же направленіи, которое далъ ему Пушкинъ. Гоголь «жилъ» Италіей, и, въ то же время, «грезилъ» Россіей, — и грезы эти были такъ ясны, такъ мучительно-живы, были облечены въ такую осязательную «плоть», — что перо Гоголя быстро рисовало одинъ русскій типъ за типомъ: Чичиковъ, Ноздревъ, Собакевичъ, — все это было такъ далеко отъ Италіи, отъ духовныхъ интересовъ Гоголя, — но все это росло передъ нимъ, окрашивалось ярко и жизненно.[92]

"Мертвыя души".

Въ "Мертвыхъ Душахъ" Гоголь задумалъ опять «великое» произведеніе. Сперва, впрочемъ, онъ не придавалъ серьезнаго значенія своему труду: для Гоголя сначала это произведеніе было только смѣшныжъ анекдотомъ, «карикатурой». Но его поразило, что чтеніе первыхъ главъ романа въ 1835 г. произвело на Пушкина такое впечатлѣніе, что онъ, смѣявшійся при началѣ чтенія, становился все сумрачнѣе и, наконецъ, когда чтеніе кончилось, сказалъ: "Боже! какъ грустна наша Россія!" "Меня это изумило, — говоритъ Гоголь, — Пушкинъ, который такъ зналъ Россію, не замѣтилъ, что все это карикатура и моя собственная выдумка!" Тѣмъ не менѣе, скоро и самъ Гоголь понялъ, что изъ "смѣшного анекдота можетъ выйти большая картина". Послѣ смерти Пушкина, въ 1837 году, отношеніе Гоголя къ начатому произведенію еще разъ мѣняется. Для него трудъ, завѣщавный ему великимъ учителемъ, сдѣлался въ его глазахъ «священнымъ». И чѣмъ болѣе онъ углублялся въ него, тѣмъ шире разростались его художественные замыслы. Не сдерживаемый Пушкинымъ, покоренный своими мистическими настроеніями, онъ задумалъ, наконецъ, изъ «карикатуры» и «выдумки» сдѣлать поэму. Подобно Данту, изобразившему въ своей "Божественной Комедіи": «Адъ», «Чистилище» и «Рай» — исторію человѣческой жизни, — и Гоголь задумалъ написать исторію воскресенія человѣческой души: первая часть его романа должна была соотвѣтствовать дантовскому «Аду», вторая — «Чистилищу», третья — «Раю». Въ этомъ произведеніи Гоголь хотѣлъ изобразить всю Россію, — все зло и добро ея жизни, и съ жаромъ принялся за работу. "Всѣ оскорбленія, всѣ непріятности посылались мнѣ высокимъ Провидѣніемъ на мое воспитаніе, — говорилъ онъ, — я чувствую, что неземная воля направляетъ путь мой… Мнѣ ли не благодарить пославшаго меня на землю! Какихъ высокихъ, какихъ торжественныхъ ощущеній, невидимыхъ, незамѣтныхъ для свѣта, исполнена жизнь моя! Клянусь, я что-то сдѣлаю, чего не дѣлаетъ обыквовенный человѣкъ. Львиную силу чувствую я въ душѣ своей!" Съ такой вѣрой въ себя принялся онъ зa свое «великое» произведеніе; и въ то время, когда картины русской жизни рисовалъ онъ живыми, сочными красками и земные образы оживали передъ нимъ, — въ это время его личныя настроенія и выраженіе ихъ въ письмахъ его принимаютъ все болѣе и болѣе торжественный характеръ; онъ начинаетъ даже говорить библейскимъ стилемъ, усваиваетъ стиль ветхозавѣтныхъ пророковъ: "Горе кому бы то ни было, не слушающемуся моего слова!" — говоритъ онъ въ письмахъ друзьямъ. "Никто изъ моихъ друзей не можетъ умереть, потому что онъ вѣчно живетъ со мною!" — Друзья недоумѣвали, читая такія изреченія, и, мало-по-малу, y многихъ стала зарождаться тревожная мысль, что Гоголь сдѣлался ненормальнымъ.