Торговец тюльпанами - Оливье Блейс

Вскоре ректор дал Виллему понять, что хотел бы поговорить с ним наедине, но вместо того, чтобы отойти в сторонку от карильона, они подошли к инструменту поближе, чтобы перезвон заглушал их слова.

— Semper Augustus! — без предисловий объявил Паулюс, подняв брови и воздев указательный палец так, словно произносит заклинание.

Виллем подумал, что Паулюс хочет с помощью такой ерунды проверить, знает ли он латынь, и с легкостью перевел:

— «Вечно священный». О чем речь-то?

— О цветке, Виллем! О тюльпане. О самом редком, самом дорогом, самом желанном тюльпане. Я из тех немногих, кому удалось полюбоваться им в цветниках Адриана Пау[48], сеньора Хеемстеда и хранителя Большой Печати Голландии! Этот важный господин увлекся тюльпанами, но вместо того, чтобы разводить, как мы, цветы всех оттенков, решил выращивать только один сорт, роскошный, великолепный Semper Augustus!

— Но если им одним заполнен целый сад, наверное, в нем нет ничего особенного?

Ректор так скривился, будто Виллем произнес нечто кощунственное.

— Ничего особенного? Надо же такое сказать! Никому не ведомо, сколько сейчас растет этих Augustus на грядках или клумбах, по той простой причине, что никто его сроду на торгах не видывал! Похоже, во всей стране и дюжины экземпляров не найти, а за пределами Голландии даже знатокам он неизвестен. О нем ходят самые невероятные слухи. Некоторые говорят, будто все цветы принадлежат одному-единственному человеку, который ни за какую цену не отдаст ни единой луковицы, зато другие утверждают, что прямо здесь, в Алкмаре, во время большого прошлогоднего аукциона Semper Augustus был продан за тринадцать тысяч гульденов!

Судьбе было угодно, чтобы молоток ударил по самому большому из колоколов карильона в то самое мгновение, когда Паулюс назвал цену. Сорвались голуби с вышки, содрогнулась мостовая, у Виллема зазвенело в ушах, — и ему показалось: это не от мощного звука, не от гулкой ноты — с оглушительным звоном посыпались тринадцать тысяч флоринов.

— Дело в том, Виллем, — чуть понизив голос, продолжал Берестейн, — что Semper Augustus — не просто первый среди тюльпанов, всех и вся превосходящий своей красотой, он также и самый роскошный и самый ценный!

— Да как же цветок должен выглядеть, чтобы его так домогались?

— Он немного напоминает Rosen, но куда изысканнее: в том месте, где чашечка соединяется со стеблем, она ровно-синяя, а затем венчик, округляясь, то и дело меняет оттенки — от белоснежного до бледно-желтого с алыми крапинками. Кроме того, по всем шести лепесткам снизу доверху тянутся узкие язычки кроваво-красного пламени… Истинное сокровище этот цветок!

По ходу описания Semper Augustus ректор легкими движениями намечал в воздухе рисунок лепестков, словно касаясь их кончиками пальцев, а как только договорил, огляделся и воровато спрятал руки в рукава:

— Довольно, я и так наболтал слишком много: если бы кто-то из местных тюльпанщиков понял, о чем я тут говорю, нас бы выследили и, вполне возможно, убили! Закончим с этим, Виллем… Ты помнишь гуашь, которую когда-то принес вам Эрнст Роттеваль, мой кучер?

— Помню… тюльпан.

— Да, это работа Юдифи Лейстер, весьма искусной художницы, которой я заказал «портреты» тюльпанов из моей коллекции. Мне сказали, что недавно ей сделал подобный же заказ некий бедно одетый человек, на вид — простой крестьянин. Не знаю, ни кто он, ни что за растения в его собрании, но совершенно точно — из самых надежных источников — знаю, что в числе цветов, которые ей поручено изобразить на бумаге, был и Semper Augustus!

Ректор втянул воздух ртом, невольно, но на удивление похоже воспроизведя звук, с которым кит втягивает в себя океанскую воду.

— Только подумай, Виллем: Augustus в руках деревенщины!

— Чего вы от меня ждете?

— Хочу, чтобы ты узнал имя этого крестьянина и его адрес…

— А сколько заплатите?

В ответ на дерзкий вопрос ученика регент вскинул голову, направление его взгляда изменилось, отчего изменилось и выражение. Теперь можно было бы подумать, что Паулюс смотрит на Виллема свысока, а освободившийся от давления подбородка и развернувшийся во всю присущую ему пышность огромный воротник-жернов еще усиливал это впечатление. Но Берестейн пошел на уступку:

— Если мое предположение верно и владельцу неизвестно, насколько ценный у него цветок, если он отдаст луковицу за горстку флоринов — я прощу тебе долг и соглашусь женить Элиазара на Петре.

— По рукам!

Здесь, на площади, у них не было стаканов, чтобы чокнуться, они не стали, следуя обычаю торговцев шерстью, зажимать в зубах монетку, а попросту хлопнули несколько раз ладонью о ладонь и тем самым подтвердили сделку. Получилось довольно громко, хлопки заглушили звуки ритурнели, которую в это время вызванивали колокола, и слушатели зашикали на них.

Виллем вернулся к родным, и вид у него был такой, будто ему доверили важную тайну.

— Ну, Петра, мы спасены! — шепнул он сестре, прикрывшись шляпой.

И до самого вечера был со всеми на удивление мил и любезен — Элиазар даже признался отцу, что у него никогда еще не было «такого приятного врага», а этот день запомнился обоим семействам как самый удачный за весь год. Берестейны договорились с Деруиками ездить и на другие экскурсии, отказавшись на время таких совместных прогулок от серьезных разговоров и чопорных манер.

Виллем без промедления взялся исполнять поручение ректора. На следующий же день после поездки в Алкмар он узнал, где живет художница Юдифь Лейстер, взял у Берестейна карету, выглядевшую более роскошно, чем его собственная, и в полном парадном снаряжении отправился по указанному адресу.

Окна мастерской, в которой сильно пахло клеем и сырым гипсом, выходили на север, повсюду стояли статуи и муляжи, громоздились ящики, висели ткани, на полу лежал моток веревки, там же — какие-то шкивы и блоки… Тяжелые шторы на окнах были задернуты, тем не менее, несколько лучей все же пробрались внутрь и теперь выхватывали наугад то одну, то другую подробность: маленькую мраморную ступку с радужными потеками на гладких краях — в ней растирали краски; парчовое платье и чепец с лентами на плетеном манекене; выпорхнувшую из клетки голубку — ее безуспешно ловили двое мальчишек, бегая по комнате с приставными лесенками.

— Дома ли госпожа Лейстер?

— Хозяйка сейчас к вам выйдет.

Одна из служанок усадила Виллема в кресло и, приподняв, словно в театре, занавес, скрылась за ним, другая, помоложе, полила ему руки теплой мыльной водой, потом осушила льняным полотенцем, оставившим на его ладонях аромат ландыша.

— Похоже, хозяйка-то ваша живет на широкую ногу?

Ответа не последовало. Ощутив затылком легкий холодок и поняв, что его незаметно избавили от шляпы и плаща, Деруик призадумался, каким образом это сделали и не были ли слуги госпожи Лейстер в прошлом грабителями, раздевавшими прохожих.

В одиночестве он оставался недолго — вскоре появилась та, кого он ждал: Юдифь Лейстер в совсем простом платье и белом льняном чепце, низко надвинутом на лоб, — похоже, не столько для того, чтобы придерживать волосы, сколько для того, чтобы уберечь их от брызг краски. На согнутой в локте руке художницы лежала внушительных размеров палитра, большим пальцем она прихватила разноцветные кисти: две или три, только что набравшие краски, роняли на пол тяжелые капли, оставляя здесь и там голубые, зеленые и желтые кляксы. Судя по странному виду художницы, Виллем прервал ее работу в самом разгаре, но Юдифь улыбалась, давая понять, что прощает незваного гостя.

— Госпожа Лейстер? — удивившись, осведомился Виллем: все-таки настолько естественное, почти дружелюбное поведение хозяйки мастерской не очень соответствовало обстановке. Он невольно потянулся снять отсутствующую шляпу, которую, впрочем, смог обнаружить только потом, уже перед уходом, — висящей в темном углу передней.

— Обойдемся без церемоний! — воскликнула художница, положив таким образом конец обмену любезностями.

Не откладывая тяжелой палитры, она свободной рукой ввинтила в кулак гостя бокал и налила туда вина. Виллем залюбовался большим графином из пузырчатого стекла, очень красивым и очень неудобным, — в самый раз для натюрморта с виноградом, подумал он.

— Ну и что скажете? — спросила хозяйка, затыкая пробкой графин, на горлышке которого остался рыжеватый отпечаток пальца. — По какому делу пришли?

Деруик никак не мог привыкнуть к манерам художницы. Она слушала его, присев одной половинкой зада на слепок капители античной колонны и не переставая скрести свои кисти, и слушала так рассеянно, что ему не раз казалось: вот сейчас Юдифь встанет и уйдет. К счастью, все, что Виллем хотел сказать, было как следует продумано заранее, и выученная наизусть речь лилась так свободно, будто произносимые им слова пришли ему в голову только сейчас.