До и во время - Владимир Шаров

Драгомиров в принципе был с Соловьевым согласен, однако Иоанн Кронштадтский категорически возражал. Он считал, что все понимание мира и русской церковью и русским народом строится на том, что он единственный избранный народ Божий; наделив его особой благодатью, Господь его, единственного, избрал из народов земли, он — народ-мессия. Даже если Соловьев говорит правду, эта правда должна быть скрыта, русский народ никогда ее не примет. А если бы принял, она бы разрушила веру русского человека и в Бога, и в себя самого. Для революции русские были бы тогда навсегда потеряны.

В сущности, — продолжал Ифраимов на следующий день, — все это грустная история, грустная, а если взглянуть со стороны, то и однообразная. Длинный-длинный ряд людей, народов, стран, которым казалось, что Господь возложил на них особую миссию, их вера и готовность к ней, готовность на любые жертвы, на любые страдания, а в конце жизни, когда заново уже ничего не начнешь, — понимание, что ни они, ни их подвиг никому не нужны, ничего востребовано не будет, все было напрасно. Муки и горечь последних дней, все, что еще не сломано в них Богом, они доламывают сами, уверенные, что больше их греха греха нет, они — самозванцы, не Бог, а они сами избрали себя. Так было и с Россией, и с де Сталь, и с Федоровым, и с Соловьевым, со многими-многими другими, в частности, с тем человеком, о котором речь пойдет ниже. Никто из них призван не был.

И все-таки, — говорил Ифраимов, — не стоит спешить с осуждением. Ведь их вера была настолько чиста и бескорыстна, настолько явна преданность Богу, что Господь, пусть даже они по неведению и встали на ложный путь, не так Его услышали, должен был, обязан был дать им это понять, обязан был с ними объясниться и им помочь. А России, например, Он пять веков подряд, год за годом, каждой новой победой русского оружия подтверждал, что да, все правильно: русские — действительно избранный народ Божий, Россия действительно Святая земля, земля, на которой опочил Дух Божий. Как же ей было усомниться в том, что она избрана?

В общем, — говорил Ифраимов, — я склонен думать, что Господь и в самом деле их всех избрал, может быть, не твердо и не окончательно, как бы предварительно, но им это было обещано и, следовательно, греха на них нет, они ни в чем не виновны. А потом, что случалось и раньше, планы Господа относительно рода человеческого менялись. Де Сталь в сердцах обвиняла Его, что Он специально, как когда-то в пустыне дьявол Христа, искушал пошедших за Ним жертвенностью, подвигом, святостью, властью; вряд ли это верно, скорее, я думаю, Он забывал нас. Он чересчур много думал о судьбе всего Адамова рода, и на отдельных людей Его просто не хватало. Это оказалось лишь словами: что один человек, одна человеческая душа для Него важнее целого мира. В Нем накопилось много безразличия и равнодушия, мы и наша жизнь, в сущности, мало Его занимали. Так что Он как бы и не замечал, что делает нам зло.

Спор о евреях и Соловьеву, и Иоанну Кронштадтскому, и Драгомирову ясно показал, что партия в том виде, в каком они ее создали, больше существовать не может. Надо было или все менять, или смириться с тем, что не им дано повести русский народ, а следом за ним другие народы по пути спасения. Они были обязаны воскресить, поднять партию, но в них уже не было сил.

Де Сталь видела, что устали все они, все ученики Федорова: двадцать лет надежды и веры измотали их, и они уже ни на что не годились. Большинство федоровцев вообще отошло от движения, другие продолжали посещать ее салон по инерции — конспирация, членство в партии сделались частью их жизни, они сдали, постарели и просто играли в юность и жертвенность. Собирались они теперь по привычке, словно давние друзья; конечно, за это время между ними накопилось множество обид и подозрений, но и те были домашними. Как боевая партия они себя исчерпали, так ничего и не совершив, это было очень обычно для России: готовность перевернуть мир, готовность на любые подвиги, а все кончается прекраснодушными разговорами. Она уже больше года не давала им денег, хотя от дома, неизвестно почему, не отказывала, продолжала принимать.

Тогда в России уже вовсю шла первая революция. Партия Федорова — Соловьева, к удивлению полиции, оказалось в ней ничем и никак не замешана. Опять все ограничилось дискуссиями и декларациями, требованиями не просто принять участие, но возглавить восстание: у партии за плечами такой опыт, такие мощные силы и блистательные теоретики, без них народ будет блуждать в потемках. Федоровцы недоумевали, почему эсеры и социал-демократы не обращаются к ним за помощью; самим же сделать навстречу хотя бы шаг казалось им унизительным. И это когда надо было действовать, действовать и действовать, когда русский престол из-за войны с Японией, можно сказать, отдался революции на милость, когда так все прогнило и разложилось. Сталь, если у нее с товарищами по РСДРП заходила речь о федоровцах, любила повторять, что у всего есть возраст, и Соловьев скоро поймет, что его партия достигла не зрелости и даже не старости, а маразма. В те годы она уже активно работала на большевиков, и для конспирации ей было удобно, что полиция по-прежнему числила ее федоровкой. Это сделалось хорошим прикрытием.

Впоследствии, правда, де Сталь часто жалела, что революция пятого года обошла федоровцев стороной: кровь, большая кровь могла обновить их, тем более что в некоторых теоретических вопросах они и тогда, и позже имели большое влияние на другие революционные партии, в частности на большевиков. Шло оно и через уже бывших учеников Федорова, и через саму де Сталь. Среди прочего об этом свидетельствуют чудом сохранившиеся фрагменты стенограммы теоретического совещания РСДРП, проходившего 10–13 мая 1910 года в ее имении Сосновый Яр. В нем участвовали Ленин, Плеханов, Зиновьев, Богданов, Троцкий, Аксельрод и управляющий имением немец Тюбинг.

„Ленин: Жертва русского народа оказалась не востребована. Тысяча лет ожидания прихода Христа, тысяча лет расширения территории истинной веры, миллионы человеческих жизней были на это положены; крепостное право, голод, эпидемии, самосожжения раскольников, крестьянские бунты — и все зря. (Дальше.) Человек давно хотел вернуться в рай, ни у кого он для этого помощи не просил, сам стал строить Вавилонскую башню, но Господь испугался человека и разрушил ее, когда дело было почти закончено. Господь всегда преследовал свои эгоистические цели, Он жаждет абсолюта, которого в природе, построенной на равновесии, на балансе добра и зла, просто быть не может. Абсолют противен человеческой природе, противен природе вообще, он соткан по подобию ангелов, а не человека, и вот ради этого абстрактного абсолютного добра человеческий род обречен на немыслимые и вечные страдания.

Человек начинает страдать от рождения, еще ничего не сделав плохого, и страдает дальше всю жизнь из-за мифической первой вины — греха Адама. Кстати, совершен он им по неведению, по детству и недомыслию, да и то после долгого искушения змием. Все это несоизмеримо и смешно, здесь нет меры и нет смысла, скорее можно увидеть разочарование в человеческом роде. Месть ему за то, что он не оправдал ожиданий, и ревность к талантам человека, который сам способен вернуться на небо. Вывод: мы должны отказаться от всяких надежд на Бога, на Его справедливость. Возможно, мы жертвы Его нелюбви к нам, возможно, просто игрушка, брошенная на кон очень жестокого спора между Богом и дьяволом, суть его — насколько может быть изменена, очищена и приближена к ангельской природа человека, насколько его дух может быть оторван от тела. Из вышесказанного следует, что мы должны убедить рядовых членов партии навсегда отказаться от Бога. Отнюдь не сбрасывая со счета русскую религиозность, задача эта не представляется такой уж сложной: стоит рабочим узнать, как Господь их обманул и предал, как Он измывался над ними, — иллюзий на Его счет у них не останется.

Зиновьев (реплика с места): У меня есть компромиссное предложение: скажем пролетариату, что Бога нет и никогда не было, человек его просто придумал. Тем самым выведем Бога из-под удара. Он поймет наши намеренья и будет нам только благодарен. Прошу занести в протокол, что я вообще не разделяю крайностей т. Ленина, его стремления плодить врагов. Считаю, что Бог на каком-то витке революции нам снова станет полезен.

Тюбинг: После революции, это уже здесь говорилось, будет всеобщая власть Советов, и я представляю себе специально предназначенный для Советов дом, построенный в виде Вавилонской башни, — с каждым витком сужающаяся устремленная вверх спираль, а венчает ее огромная километровая статуя вождя революции, т. Плеханова, там, или т. Ленина, или кого-то другого, кто будет избран повести за собой пролетариат. Статуя эта будет выситься, как горный пик, и все будут видеть, что человек, которого она изображает, уже достиг неба, достиг рая. И еще я хочу подчеркнуть очень важный момент, без него, мне кажется, Вавилонской башни нам опять не построить. Господь тогда, чтобы не дать людям закончить работу, смешал их языки, они сделались разными народами, стали бояться и ненавидеть друг друга; мы должны не только провозгласить, что наша цель — интернационализм, — интернациональное воспитание трудящихся действительно должно стать главным направлением работы. Во что бы то ни стало нам надо снова соединить человечество в одно целое. Лишь в этом случае можно будет начать и успешно закончить строительство.