Любовь в объятиях тирана - Сергей Реутов

— Господи, но кто тебя будет упрекать? Кто станет задавать тебе вопросы? Ты имеешь право поступать так, как считаешь нужным. Тем более здесь… Ну давай считать, что так лучше — разумнее из соображений конспирации. Ведь не только клошары наводняют улицы Парижа, когда садится солнце! Среди них могут появиться и агенты Третьего охранного отделения…

Владимир расхохотался:

— Господи, ну что ты такое говоришь?! Охранка переоденется клошарами? Ох, насмешила, ей-богу, насмешила.

Инесса пожала плечами. На ее взгляд, объяснение было удивительно логичным — и к тому же означало, что затаиться до рассвета нужно будет не только сегодня вечером, но, может быть, еще не раз…

А это значило, что еще не раз Владимир останется до утра с ней… Ведь диктовка материалов для статьи с тем, чтобы она сразу же переводила их на французский для парижских товарищей, может затянуться надолго.

(Именно под этим предлогом Владимир и приходил к ней сюда. Хотя статьи все же диктовал, а потом педантично проверял, насколько хорош перевод и насколько он отвечает замыслу.)

Владимир взял ее за руку:

— Мне тоже иногда архисильно не хочется уходить отсюда. Не хочется красться в сумерках вдоль набережной, прислушиваясь к шагам у себя за спиной. Вот если бы ты могла поселиться у нас… Комната Марии уже почти месяц пустует.

— И тогда ты мог бы оставаться у меня на всю ночь?

Инессе была даже смешна предложенная картина. Но она постаралась не подать виду, насколько шокирована словами Владимира, насколько сильно он ее обидел.

— Нет, конечно, дурочка. Но мы бы виделись все-таки чаще…

— Нет. — Инесса чуть отстранилась. — Я бы не смогла, не выдержала бы просто.

— Но Наденька вовсе не ревнива…

— А я? А ты?

— А я безумно ревнив… Не поверишь, вспоминаю о твоих мужчинах — аж дух перехватывает.

Инесса забралась под одеяло, к Владимиру поближе — долго сердиться на него она просто не умела («Околдовал он меня, что ли?»).

Его объятия показались ей сейчас невероятно сильными и в то же время удивительно нежными. Настоящими объятиями искренне любящего человека. Инесса ответила на них со всем жаром, на который была способна.

— Как бы я хотел быть у тебя единственным!

— Ты и есть единственный…

«А вот я у тебя… Не единственная, и этого не изменить…»

Но думать сейчас обо всем этом не хотелось. Не хотелось вспоминать, что пройдет час и он покинет ее, уйдет по засыпающим парижским улочкам в тот, другой дом, где его ждут дела и товарищи. Не хотелось даже представлять, как бы его возвращения ждала она — будь у нее на это право. Хотелось только одного — чтобы мгновения в его объятиях длились вечно.

Инесса прикрыла глаза и отдалась любимому. Сейчас он принадлежал только ей!

Но так было не всегда, о нет! Нынче, в девятьсот одиннадцатом, девятьсот девятый казался ей невероятно далеким, наивным, милым. Должно быть, именно такой приехала она в Париж — приехала учиться революционному делу и повстречала его, невероятного, великолепного, горящего огнем революционных идей. Поначалу ей было даже страшно поднять на него глаза — казалось, что он видит ее насквозь.

Далеко не сразу она поняла, что прищуривается он не для того, чтобы лучше разглядеть собеседников, а для того, чтобы отчетливее стали для него контуры грядущего — того самого, которое хотел он создать, ввергнув страну в горнило перерождения. Ей даже показалось, что сегодняшнее — быт, мир вокруг — для Владимира не существуют, вернее, существуют куда менее отчетливо, чем это самое счастливое будущее. Почти год понадобился, чтобы понять, что все обстоит иначе — он прекрасно видит людей вокруг себя, отлично разбирается в них и, увы, умело пользуется всеми окружающими во имя своей великой цели.

Хотя цель, то самое прекрасное будущее, что греха таить, завораживала, заставляла на мир сегодняшний смотреть проще, спокойнее, дарила чудесную возможность плевать на установления и правила, принятые в «приличном обществе». Для тех, кто вместе с Владимиром разглядел контуры прекрасного «завтра», унылое «сегодня» было уже неинтересно.

«И в этом, мой хороший, мы тоже с тобой сходны…» Инесса с полуулыбкой вспомнила, сколько сил приложила к тому, чтобы стать женой Александра Арманда, сколько души отдала этому, казалось бы, такому желанному браку. Однако стоило младшему брату мужа, тоже Владимиру, зажечься революционной идеей, как вся эта мещанская суета предстала перед ней в истинном облике — жалкое подобие жизни, ничтожные словечки, делишки, поступочки… Не жизнь, а лишь никчемная пустая пародия.

Нынче тех лет, что провела она усердной женой и матерью, было безумно жаль. И лишь мысль о детях несколько успокаивала ее. Увы, забрать детей у мужа не представлялось возможным, хотя что бы она с ними делала в тюрьме или ссылке?

(Иногда Инесса все же находила в себе силы признать, что благодарна Александру, который по сю пору опекал детей, содержал их и заботился о них, как в первый день их жизни. Но куда чаще вспоминала она сухое и немногословное существование рядом с мужем, вспоминала, как тяжко ей было жить бок о бок с ним. «Жалела себя, должно быть…»)

Однако все мужчины в ее глазах превращались в тени, стоило ей только вспомнить Владимира Ильича, «Старика»… Должно быть, ее чувство к нему вспыхнуло сразу, после первых же бесед. А вот когда он увлекся ею… Отчего-то она так и не решилась задать Владимиру этот вопрос. Да и вообще, о чувствах они почти не говорили — даже оставшись вдвоем, даже спрятавшись от всего мира в крошечной конспиративной квартирке напротив управления градостроительства.

Иногда, очень редко, Владимир пытался представить, каким бы прекрасным было их совместное будущее — он, она, ее дети, их дети. Но представить, что такое будущее может стать настоящим, не завтрашним, а сегодняшним днем, сделать бесповоротный шаг — нет, не отваживался.

Инесса решительно взялась за перо — перевод по-прежнему был не закончен, а ведь Владимир просил поторопиться. Быть может, через пару месяцев, когда они уедут в Лион для организации революционной школы, им удастся чаще бывать вместе. Если, конечно, за «Стариком» не увяжется его жена.

— Хотя когда она нам мешала? — Инесса пожала плечами. — По дому ничего делать не может, все заботы о Владимире переложила на матушкины плечи. А сама знай перышком по бумаге черкает, зашифровывает и расшифровывает…

Инесса не могла не признаться себе, что сейчас в ней говорит старомодная, унылая, обывательская ревность. Что ей не хочется делить Владимира ни с кем. Хотя бы ту его сторону, когда он, так забавно краснея от смущения, все же позволяет страсти взять верх, когда он забывает обо всем вокруг и погружается в любовь.