Избранные произведения - Александр Хьелланн

Пастору пришлось пройти мимо этой маленькой шайки: их пение резало ему уши. Притом он мельком взглянул на кошку: она уже наполовину разложилась, и кожа клочьями висела на ней. Пастор Мартенс зажал рот платком: он опасался, что это зловоние вредно отразится на его здоровье.

Он шел так быстро, как только позволяли сутана и лужи грязи на улицах; он спешил поскорее выбраться из «West End» и, наконец, вздохнул с облегчением, остановившись у двери дома Гарманов. Но он пришел слишком поздно.

Консул умер полчаса тому назад, и пастор Мартенс отправился обратно в город. Было уже два или три часа пополудни, и в длинной черной сутане было очень жарко.

Мадам Расмуссен выбежала ему навстречу:

— Милейший господин пастор! Уже половина третьего! У вас такой изнуренный вид!

— Нужно радоваться, мадам Расмуссен, — отвечал пастор с тихой улыбкой, — нужно радоваться, когда нам посылаются тяжелые испытания!

— Ах! Какой замечательный человек этот пастор Мартенс! Какое у него ласковое и приветливое выражение лица, когда он сидит за обеденным столом; как он прекрасно выглядит! Ну, никто бы не мог заподозрить, что он носит парик!

Мадам Расмуссен решила, что надо будет вышить несколько подушек и положить их между рамами; ведь капеллан терпеть не мог сквозняков!

Смерть консула Гармана вызвала большое оживление в городе. Удивительное происшествие с кораблем уже и без того было темой для разговоров в течение нескольких недель, а теперь еще и эта смерть со всем тем, что с ней было связано, и с ее возможными последствиями; материала для сплетен было столько, что весь город буквально гудел и жужжал.

Коммерсанты исподтишка подмигивали друг другу. Старик из Сансгора был для них трудным противником; теперь у всех руки развязаны, а Мортен не опасен.

Приготовления к похоронам были торжественные. Гроб покойного надлежало перевезти из Сансгора и поставить в церкви. Там пробст Спарре произнесет речь, а капеллан проведет церемонию похорон на кладбище.

Все корпорации должны прийти со своими знаменами; приглашенные музыканты репетировали всю ночь. Скопление народу было такое, как семнадцатого мая, и даже был организован специальный комитет, который распоряжался торжествами.

Якоб Ворше не принимал участия во всех этих приготовлениях. Он искренне горевал о консуле, который всегда относился к нему почти как отец.

Фру Ворше сердилась больше, чем огорчалась.

— Ведь этакое несчастье! Ну, прямо настоящее несчастье! — бормотала она. — Ведь надо же было, чтобы старик умер! Он бы все уладил: ведь он был разумный человек, а теперь дома остались одни женщины, потому что этот посольский попрыгун немногим отличается от женщин! Гм, гм! — думала старушка. — Хоть бы уж эта Ракел, дочь такого умного отца, была порассудительнее!

В доме Гарманов в Сансгоре было пусто и тихо во всех этажах. Покойник лежал наверху в маленьком зале. Во всех окнах второго этажа висели белые гардины.

В доме не слышно было ни единого звука, кроме равномерных шагов, глухо звучавших в пустых комнатах: дядюшка Рикард с того дня, как умер его брат, беспокойно ходил из конца в конец по комнатам верхнего этажа и взад и вперед по залу. Он то подходил к покойнику, то уходил снова, и так бродил целый день и далеко за полночь.

Ракел сильно горевала об отце; когда он был жив, она даже не думала, что будет так огорчена его смертью. За последнее время в душе ее совершился перелом. Те большие требования, которые она прежде предъявляла к другим, она стала предъявлять к себе и тут-то заметила, как много ей нужно еще исправить в себе самой. Ей стало также ясно, что она сама виновата в отчужденности, которая существовала между нею и отцом. Только во время его болезни они оба поняли, сколько у них было общего и чем они могли быть друг для друга. Теперь было слишком поздно, и она безнадежно глядела вперед, на свою бесполезную жизнь. Совет, данный Якобом Ворше, не имел для нее никакого смысла.

Накануне похорон Мадлен сидела на террасе. Был свежий весенний день с мелким дождем и юго-западным ветром. Она закрыла дверь в сад. В верхнем этаже гулко отдавались тяжелые шаги отца, которые приближались, звучали над самой головой и удалялись в другие комнаты.

Никогда не чувствовала она себя такой печальной, никогда у нее так не болело сердце, никогда она не ощущала такого одиночества в этом большом доме, наполненном тишиной, которая обычно окружает покойника.

В дверь постучали, и вошел пастор Мартенс. Фру Гарман просила его каждый день заходить в это время.

— Добрый день, фрекен Мадлен! Как вы поживаете сегодня?

— Спасибо, — отвечала она. — Ничего… То есть как всегда…

— Иными словами, не совсем хорошо, — сказал пастор участливо. — Если б я был вашим врачом, фрекен, я прописал бы вам на лето курорт.

Он держал шляпу в руке, но стоял в дверях; она сидела в самом уголке дивана, в глубине комнаты.

— Грустный день сегодня: совсем не похожий на весну! — продолжал пастор, глядя в сад. — И этот дом, который только что посетило холодное дыханье смерти, печальное место…

Мадлен слушала его, склонив голову, но не произносила ни слова.

— Такой дом, — продолжал он, — дом, в котором лежит покойник, подобен человеческой жизни. Ведь многие из нас имеют покойника в глубине души своей: какую-нибудь умершую надежду или горькое разочарование, которое мы похоронили в самом темном уголке своего сердца.

Он заметил, что девушка склонила голову еще ниже, и продолжал очень серьезно, словно говорил с самим собой:

— И вот тогда хорошо для всякого человека не оставаться одному; тогда-то хорошо иметь рядом руку, на которую можно опереться, если горькая правда жизни бросает тень на всю нашу жизнь…

Мадлен вдруг заплакала. Он заметил это.

— Прошу прощенья! — сказал он, подошел к дивану и положил шляпу. — Я говорил под влиянием моего собственного настроения; я огорчил вас, а ведь мне скорее следовало ободрить вас, бедное дитя мое!

Слезы ее полились градом, и она уже не могла скрывать волнение.

— Дорогая фрекен Мадлен! — сказал пастор Мартенс и сел на диван рядом с ней. — Вам нехорошо. Я это давно вижу. Поверьте, мне очень больно приходить сюда и видеть, что вы страдаете, и не иметь права помочь вам.

— Вы всегда были добры ко мне, — всхлипывала Мадлен. — Но мне никто не может помочь; мне так больно, так больно!

— Знайте, дорогая фрекен, что нет такой душевной боли, как бы сильна она ни была, которую невозможно облегчить. Больному сердцу приносит большое облегчение искреннее отношение к другу, который понимает вас. Но именно потому, — прибавил он со вздохом, — мне вдвойне тяжело, что вы не можете, что вы не хотите позволить мне быть для вас таким другом…

— Я не могу, — пролепетала она смущенно. — Вы только не сердитесь на меня. Это не потому, что я неблагодарная. Вы ведь единственный, но я так боюсь… Я ничего не понимаю… Не сердитесь на меня… — и она нерешительно протянула ему руку.

Пастор Мартенс взял ее руку и задержал в своих руках.

— Вы знаете, я желаю вам только добра, фрекен Мадлен! — сказал он серьезным и успокоительным тоном.

— Да, да… Я знаю это! Но… Но вы думаете, что я… — Она испуганно поглядела на него.

— Я думаю, что душа ваша в смятении, и надеюсь, что смог бы стать для вас надежным спутником на всю жизнь. Вы не захотели принять мое предложение, и я не упрекаю вас, но знайте: все, что я имею, принадлежит вам!

— Но если я не… Если я теперь не… — Она закрыла лицо руками. — Нет! Я не могу.

Он по-дружески, почти по-отечески привлек ее к себе и мягко сказал:

— Скажите, Мадлен, разве вы не чувствуете, что это судьба? Когда я просил вашей руки, вы отказали мне сразу, наспех, необдуманно, осмелюсь сказать! Смотрите: а вот теперь я держу вашу руку.

Она слабо попробовала высвободить руку, но он удержал ее и продолжал:

— Судьба вела нас друг к другу: вы как бы предназначены для меня. Теперь вы чувствуете себя такой одинокой и потерянной среди своих близких. Ведь, не правда ли, Мадлен, вы очень одиноки?

— Ах, да! Очень! Так одинока! Так печально-одинока! — сказала она с огорчением.

И потому ли, что он притянул ее к себе, или Мадлен сама склонилась к нему, она положила голову ему на плечо устало и безвольно. А его голос звучал над нею кротко и успокоительно, и она чувствовала облегчение, словно после долгой тяжелой болезни.

Вдруг пастор поцеловал ее в лоб. Она вскочила. Пастор тоже встал, но удержал ее руку в своих.

— Мы ни о чем не будем больше говорить сегодня, — сказал он просто, — прежде всего по причине семейного горя, но только зайдем к фру Гарман и попросим ее благословения. Тем более что твой отец…

— Нет! Нет! — воскликнула она. — Отец не должен ничего знать; ах, боже мой, что же я наделала! — пробормотала она, проведя рукой по глазам.