Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине - Сергей Владимирович Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Реммерт приказал нам разобрать и испортить затворы винтовок, и мы, уже в сумерках, двинулись обратно в Раскейцы. На половине дороги навстречу нам шла в плавни длинная процессия раненых, которых румыны заставили тоже покинуть деревню. Впереди, с флагом Красного Креста, шла с каменным, скорбным лицом сестра милосердия, за ней шли, ковыляли и ехали на нескольких повозках раненые и больные. Сзади ехал экипаж, в котором сидели две дамы, а на козлах солдат-кучер в красных погонах.
Видя, что мы идем в деревню, и не зная, что нас пропускают, раненые кричали нам, что мы идем на верную смерть и что румыны нас не пощадят так же, как не пощадили и их. Мы шли молча, не смея поднять глаза, и тогда, догадавшись, они стали молить нас взять их с собой. Но что мы могли сделать, когда и наша судьба еще казалась нам сомнительной! Много позже до нас дошли слухи о том, что часть раненых спаслась, отряд же Новицкого был весь перебит красными, другие же погибли и замерзли в плавнях; только отдельным людям, очень немногим, удалось спастись и перебраться в Бессарабию в других местах.
Скорбная процессия раненых была последним видением, которое запечатлелось в нашей памяти на русской земле. Это было 4 февраля, а вышли мы из Одессы 25 января; в поход из Овидиополя выступило 48 кадет при 4 офицерах, да еще четверо младших кадет. В Раскейцах спаслись 39 кадет (в том числе и все младшие), с одним лишь офицером, да еще прибавился к нам полковник Фокин, которого мы выдали за корпусного офицера.
Из Раскейцев нас перевезли на подводах в Аккерман, где поместили сначала в тюрьму, но после бурного протеста с нашей стороны перевели к вечеру в здание школы, где установили тоже почти тюремный режим. Отношение румын было неизменно грубое и хамское, но русское население проявило к нам трогательную заботу и внимание. В начале марта нас перевезли поездом в город Рени и поместили в русских санитарных вагонах на запасных путях, на берегу Дуная. Здесь мы потеряли кадета Гроховского, умершего от брюшного тифа в Страстную субботу. Из Рени нас увезли 13 апреля в Бухарест, где нас встретил генерал Геруа, военный представитель Главного командования. Нас построили на вокзале, перед вагонами, и начштаба, полковник Вишневский, огласил приказ генерала Геруа, после чего были награждены 6 Георгиевскими крестами и 4 Георгиевскими медалями те кадеты, чьи имена были названы нами самими еще в Рени, после запроса из Бухареста. Были награждены посмертно Никитин и Клобуков, затем раненые Стойчев, Толмачев, Никольский и обмороженный Сахно-Устимович, а также и долго не соглашавшиеся Тарасенко 1-й, Лампси, Авраменко и Северьянов[142]. Генерал Геруа объявил в заключение, что всех нас, остальных, как воинскую часть, исполнившую до конца свой долг, он представляет к Георгиевским крестам, а капитана Реммерта к производству в чин полковника, но, не имея права сделать это своей властью, посылает представление в штаб Главнокомандующего.
После этого, оставив в Бухаресте наших раненых и больных, мы рано утром поехали на границу Югославии, через Плоешти, Турн-Северин и Темешвар. Границу переехали в городе Жомболь и, наконец, 25 апреля прибыли в Панчево, где находились одесские и полоцкие кадеты, спасшиеся морским путем. У всех нас были на глазах слезы, когда грянуло нам навстречу «Ура!», – на платформе увидели строй наших кадет, полковника Самоцвета и других офицеров, взволнованных не меньше нас самих. Мы выскочили из вагонов и попали в объятия наших товарищей, которые уж не надеялись увидеть нас снова.
Прошло с тех пор уже 50 лет; многих из нас уже нет в живых, одни погибли в Крыму, другие умерли в эмиграции. Но, вспоминая об этом походе, считаю долгом отметить, что доблестное поведение 1-го и 3-го взводов 1-й роты Одесского кадетского корпуса было бы немыслимо в этой кошмарной и безнадежной обстановке, если бы они не принадлежали к кадетской семье. Товарищеская спайка, сознание долга, строгая дисциплина, присутствие духа и находчивость, – все это дало корпусное воспитание, которое сделало нас единственной боеспособной частью на фоне всеобщего развала и отчаяния.
Все пережитое отошло уже давно в область воспоминаний, многие отдельные события забылись, но никогда не изгладятся из памяти туманные, заледеневшие плавни, дорога, идущая в гору, сошедшая с ума женщина, вышедшая к нам из-за деревьев, и эта глубоко трагичная процессия раненых, которых вчерашние союзники гнали на гибель туда, где хозяйничали красные и мародеры.
Е. Яконовский[143]
После Канделя[144]
До Раскеец совсем близко – мы отошли от села версты на полторы и входим в него еще засветло, подавленные трагической встречей. Улицы пустынны, как вымершие. Только лают собаки и идут из труб дымки.
Нас встречают румыны. С ними лохматый мужик в остроконечной шапке, вероятно, староста, так как он разводит нас по хатам, переговариваясь с хозяевами по-молдавански.
В моей хате шесть человек третьего взвода. Хозяин, черномазый молдаванин, неприветлив, почти груб. За еду требует «николаевскими», которые еще ходят в Бессарабии. «Николаевских» у нас нет, и кто-то жертвует свои кальсоны. За кальсоны получаем мамалыгу, сало и хлеб. Боже… какой пир… В последний раз мы что-то ели в Аккермане. Прошло десять дней с момента выезда из Одессы по Овидиопольской дороге. С тех пор корпус погиб – даже страшно подумать, что с ним случилось за эти дни. Мы дрались под Канделем, погибли наши товарищи, погиб, по-видимому, и сам полковник Рогойский.
А в хате тепло, почти уютно, и пресная мамалыга кажется именинным пирогом.
Засыпаем вповалку на соломе. Ночью шум, крики, пинки солдатских сапог. Неужели снова «айда русски на пой»? Нет. Просто солдаты румынской королевской армии пришли грабить русских кадет. Их интересуют наши карманы и одежда, главным образом черные кадетские брюки. Бумажники у нас пустые, черные брюки, к счастью, не у всех – я, например, в темно-голубых бриджах из бумазеи, уже лопнувших на коленке, а галунные мундиры не останавливают внимания наших любезных хозяев.
В кармане моей шинели нашлась забытая обойма. Солдат бьет меня обоймой по голове, должно быть, от досады
