Сияние луны - Лайан Герн

Несмотря на падение и разрезанные щеки, понадобилось пять человек, чтобы повязать его в краткой схватке. Кикута не произнес ни слова, но искрился яростью и злобой. Надо было решать, убить ли его на месте или притащить с собой в Маруяму, где можно придумать медленную смерть, которая смягчит горечь от гибели Йоро.

Как только Хаймэ связали, я отвел Макото в сторону спросить совета. Из головы не выходили воспоминания, как мы вместе тренировались, чуть ли не друзьями были. Кодекс Племени требовал переступать через личные привязанности. Разве я не знал этого по собственному опыту, по тому, как Кенжи предал Шигеру? И все же мне было не по себе.

– Псина! – выкрикнул мне Хаймэ, за что получил пинок в живот.

– Как ты смеешь говорить подобное господину Отори?

– Иди сюда, господин Отори, – ухмыльнулся борец. – Мне надо кое-что тебе сказать.

Я подошел.

– У Кикут твой сын, а его мать мертва.

– Юки умерла?

– Как только мальчик появился на свет, ее заставили принять яд. Акио воспитает его сам. А Кикуты до тебя доберутся. Ты предал их, они не оставят тебя в живых. Помни, и у них твой сын.

Хаймэ зарычал, как зверь, высунул длинный язык, затем щелкнул зубами и откусил его. Глаза наполнились болью и яростью, но он не выдал ни звука, лишь выплюнул язык со струей крови, которая тотчас наполнила глотку. Могучее тело выгнулось и начало содрогаться в борьбе с навлеченной на себя смертью. Он захлебывался собственной кровью.

Я отвернулся. Мой гнев стих. Его сменил свинцовый груз, словно само небо упало мне на плечи. Я велел перетащить Хаймэ в лес, отрезать голову, а труп оставить волкам и лисам.

Тело Йоро мы взяли с собой. Остановились в городке у побережья, Охама, где провели заупокойную службу в местной часовне и заплатили, чтобы для него возвели каменный фонарь под кедрами. Подарили часовне лук и стрелы. Наверное, они до сих пор висят там, вверху под балками рядом с изображениями лошадей, поскольку место то посвящено богине лошадей.

Там есть и мои работы. Пришлось провести в городе почти две недели: сначала для похоронных церемоний и омовения от осквернения смерти, а затем на Фестивале Мертвых. Я попросил у священника чернила и кисточку и нарисовал на дощечке Шана. В рисунке отразилось не только уважение к коню, который снова спас мне жизнь, но и печаль по Йоро, по Юки, по жизни, полной чужих смертей. Тоска по Каэдэ, о ком я скучал с физической болью, разожгли во мне плотское желание.

Я рисовал как одержимый: Шана, Раку, Куи, Аои. Давно я не брал кисть в руки, и прохладные мазки чернил действовали на меня успокаивающе. Сидя в одиночестве безмятежного храма, я почти поверил, будто у меня нет иной жизни, кроме как в его стенах. Будто я отшельник, который проводит дни за написанием священных картин для паломников. Вспомнились слова настоятеля Тераямы, что он произнес, когда я впервые был там с Шигеру: «Возвращайся к нам, когда все закончится. Здесь всегда найдется место для тебя».

«А закончится ли это когда-нибудь?» – усомнился тогда я.

Часто на мои глаза наворачивались слезы. Я горевал по Йоро и Юки. Они были так преданны мне, их жизнь оказалась столь краткой – близкие люди погибли из-за меня. Крепло желание отомстить за них. Кровавое самоубийство Хаймэ было отвратительным. Неужели я вызывал бесконечную цепочку мести? Вспоминая Юки и наши отношения, я жутко пожалел… о чем? О том, что не любил ее? Может, я не испытывал к ней такой страсти, как к Каэдэ, но я желал ее, и теперь ощущал болезненное вожделение, плача по гибкому телу, что уснуло навеки.

К счастью, пришедший Фестиваль Мертвых дал мне возможность попрощаться с ее духом. Я зажег свечи за всех, кто умер раньше меня, и попросил у них прощения и покровительства. Прошел год с тех пор, как я стоял на берегу реки в Ямагате вместе с Шигеру, и мы пускали по течению кораблики со свечами, год, как я впервые произнес имя Каэдэ, увидел, как вспыхнуло ее лицо, понял, что она меня любит.

Похоть доставляла мне муки. Я мог бы возлечь с Макото и снять напряжение, а кроме того, утешить его. Несмотря на постоянный соблазн, я сдерживался. Днем, рисуя часами, я вспоминал прошедший год и все содеянное за это время, боль и страдания, навлеченные на тех, кто оказался рядом. Кроме решения уйти в Племя, все мои ошибки, как стало ясно теперь, проистекали из неуправляемого вожделения. Если б я не сблизился с Макото, он не выдал бы тайну Каэдэ ее отцу. Не перейди я ту же черту с Каэдэ, она бы не находилась при смерти от выкидыша. Не имел бы я телесной связи с Юки, она была бы жива, и наш сын не стал бы меня убивать. Я думал о Шигеру, который не женился и озадачил всех своим воздержанием: он поклялся госпоже Маруяме любить только ее и никого более. Нет другого человека, кто дал бы подобную клятву, и чем дольше я размышлял об этом, тем больше мне хотелось подражать ему во всем. Опустившись на колени перед богиней Каннон с лошадиной головой, я поклялся ей, что отныне вся моя любовь, плотская и сердечная, будет принадлежать только Каэдэ, моей жене.

Разлука показала, насколько она нужна мне: Каэдэ – оплот, дающий мне силу и равновесие. Любовь к ней – противоядие ярости и горю, и, как любое спасение, я храню ее глубоко в сердце.

Макото страдал не менее меня и проводил время в молчаливой медитации. Мы практически не разговаривали днем, но после ужина начиналась долгая беседа. Он, конечно же, слышал, что сказал Хаймэ, и пытался расспросить о Юки, о сыне, но поначалу я не мог о них говорить. На четвертую ночь фестиваля мы вернулись с побережья и выпили вина. Преодолев временную холодность, я почувствовал к нему небывалое доверие и решил поведать пророчество.

Макото внимательно слушал описание древней слепой женщины, ее святой внешности, пещеры, молитвенного колеса, знака Потаенных.

– Я знаю о ней, – сказал он. – Многие, кто стремится к святости, идут искать ее, но редкий человек находит путь.

– Меня привел туда Е-Ан.

Мой друг молчал. Была теплая безветренная ночь, и ширмы стояли открытыми. Полная луна роняла свет на храм и рощу. Волны накатывали на галечный пляж. Потолок пересек геккон, маленькие лапки присосались к балке. Свистели комары, вокруг ламп кружили мотыльки. Я задул пламя, чтобы они не обожгли крылышки. Света луны хватало, чтобы осветить комнату.

– Тогда я должен поверить, – наконец произнес Макото, – что ему благоволит Просветленный, как и тебе.

– Святая женщина сказала мне: «Все едино». Тогда я не понял, что это значит, но позже, в Тераяме, вспомнил, что говорил Шигеру перед смертью, и мне все стало предельно ясным.

– Ты можешь выразить это словами?

– Нет, но оно истинно и руководит моей жизнью. Между людьми нет различий: касты и связанные с ними предрассудки – иллюзия, отделяющая нас от истины. Так относятся ко всем Небеса, так должен поступать и я.