Джентльмены-мошенники (без иллюстраций) - Эрнест Хорнунг

– Если! – простонал я.

Раффлс кивнул мне и ушел, оставив меня в жалком состоянии: ноги дрожали от волнения, а сердце колотилось от страха, как у актера перед выходом на сцену.

В конце концов, от меня требовалось лишь сыграть свою роль. Если Раффлс не подведет – а он никогда не подводил, – если осторожный, бесшумный Раффлс не окажется неловким и неумелым, мне надо будет только “улыбаться, улыбаться – и быть мерзавцем”. Я полдня входил в образ: учился улыбаться, репетировал реплики в воображаемом разговоре, придумывал истории. Я даже пролистал книгу о Квинсленде в клубе. Наконец настал вечер, и в 7.45 я кланялся пожилому лысому мужчине с маленькой головой и покатым лбом.

– Так вы друг мистера Раффлса? – спросил он, довольно бесцеремонно рассматривая меня своими маленькими светлыми глазками. – Виделись с ним? Он должен был прийти раньше, кое-что мне показать, но так и не пришел.

Не пришла и телеграмма. Начало для меня не самое удачное. Я с готовностью сказал, что не видел Раффлса с часу дня, – это была чистая правда. В этот момент в дверь постучали: наконец-то подоспела телеграмма. Прочитав ее, австралиец протянул листок мне.

– Вынужден уехать из города! – проворчал он. – Неожиданная болезнь близкого родственника! Какие еще родственники?

Я не сразу нашелся и чуть все не испортил, но потом ответил, что не знаком с его семьей, и снова почувствовал прилив уверенности оттого, что сказал правду.

– А я думал, вы закадычные приятели, – произнес он, и мне почудилось, что в его взгляде мелькнуло недоверие.

– Только в городе, – объяснил я. – Я никогда не был у него в имении.

– Ну что ж, ничего не попишешь. Не понимаю, почему нельзя было сначала поужинать, а потом ехать. Покажите мне родственника, будь он хоть сто раз при смерти, к которому я помчусь, не поев. По-моему, тут дела амурные. Ладно, будем есть без него, а он пусть покупает кота в мешке. Будьте любезны, позвоните вон в тот колокольчик. Полагаю, вы знаете, зачем он ко мне приходил? Жаль, что мы с ним больше не увидимся. Славный малый этот Раффлс, сразу мне приглянулся. Циник. Люблю циников. Сам такой. Черт бы побрал его матушку или тетушку, надеюсь, она скоро откинет копыта.

Я привожу подряд эти разрозненные реплики, хотя в тот момент они явно перемежались с моими. Так мы разговаривали, пока не подали ужин, и я составил мнение о моем собеседнике, которое подтверждалось с каждым его последующим высказыванием. Слушая его, я избавился от чувства вины перед человеком, чьим гостеприимством я предательски воспользовался. Это был тот самый тип Глупого Циника, цель жизни которого – язвительные замечания в адрес всех и вся, а также пошлые насмешки и высокомерное презрение. Ему, человеку без воспитания и образования, просто повезло (по его собственному признанию), когда выросли цены на землю. Сколько же в нем было коварства и злобы! Он чуть не подавился, смеясь над своими менее удачливыми конкурентами. Я и сейчас не раскаиваюсь в том, что помог надуть достопочтенного Дж. М. Крэггса, члена Законодательного совета.

Но я никогда не забуду, как внутренне терзался в тот вечер, одним ухом слушая собеседника, а другим ловя малейший шорох за стеной. Один раз я услышал Раффлса: хотя комнаты разделяли не старомодные распашные двери, а одинарная, к тому же закрытая и задрапированная портьерами, я бы мог поклясться, что один раз до меня донесся какой-то шум. Я пролил вино и громко рассмеялся в ответ на очередную сальную шутку австралийца. Больше я ничего не слышал, как ни напрягал уши. И вот, когда официант наконец удалился, Крэггс, к моему ужасу, вскочил и, не говоря ни слова, побежал в спальню. Я сидел не двигаясь, будто окаменел.

– Мне показалось, дверь стукнула, – вернувшись, сказал он. – Должно быть, почудилось… воображение, знаете ли… прямо испугался. Раффлс говорил вам, какие бесценные сокровища я храню?

Картина. Он все-таки вспомнил о ней. До сих пор мне удавалось отвлекать его расспросами о Квинсленде и о том, как он нажил состояние. Я попытался вернуться к прежней теме, но безуспешно. Тогда я сказал, что Раффлс вскользь упомянул о его приобретении, и тут Крэггса понесло. Как это часто бывает, после плотного обеда он разоткровенничался и оседлал любимого конька. Я взглянул на часы: было всего без четверти десять.

Правила приличия не позволяли мне уйти так рано. И вот я сидел (мы все еще пили портвейн) и слушал рассказ о том, что вдохновило моего собеседника приобрести этого, как он выражался, “настоящего, подлинного, чистопробного, беспримесного, стопроцентного старого мастера”: таким способом он хотел “обскакать” коллегу-парламентария, питавшего страсть к живописи. Не стану приводить его монолог, это было бы слишком утомительно. Главное, все кончилось приглашением, которого я так боялся весь вечер.

– Вы должны взглянуть на нее. В соседней комнате. Пойдемте.

– Разве она не упакована? – торопливо спросил я.

– Под замком, только и всего.

– Прошу вас, не стоит беспокоиться, – настаивал я.

– Какое, к черту, беспокойство? Идемте же.

Тут я понял, что, упорствуя, могу навлечь на себя подозрения, когда обнаружится пропажа. Поэтому я покорно проследовал за ним в спальню и сначала осмотрел железный футляр, стоявший в углу: Крэггс был безмерно горд этим незамысловатым на вид приспособлением и, казалось, мог часами распространяться о достоинствах замка “Чаббс”. Наконец, после бесконечных вступлений, он вставил ключ, раздался щелчок, и я замер.

– Господи Иисусе! – вскричал я.

Картина была на месте, среди карт!

– Впечатляет, а? – произнес Крэгсс, достав и развернув полотно, чтобы мне было лучше видно. – Вот это вещь! И не подумаешь, что ей двести тридцать лет. А ведь так и есть! Ну и лицо будет у старика Джонсона, когда он ее увидит! Пусть больше не хвалится своими картинами. Да она одна стоит всех картин в колонии Квинсленд, вместе взятых. Ей цена – пятьдесят тысяч фунтов, не меньше, мальчик мой, а я купил за пять!

Он дружески ткнул меня в бок и был явно настроен откровенничать и дальше, но, взглянув на меня, сдержался.

– Если вас так проняло, – усмехнулся он, потирая руки, – то что будет со стариком Джонсоном? Чтоб он повесился на крюке для картины!

Не помню, что я ответил. Сначала я молчал, приходя в себя от потрясения, потом уже по другой причине. Меня одолевали противоречивые мысли. Раффлс потерпел поражение! Сам Раффлс! Быть может, мне повезет? Или уже поздно? Неужели ничего нельзя сделать?

– До встречи, – сказал он, бросив последний взгляд на полотно, прежде чем свернуть его, – до встречи в Брисбене.

Представьте себе, что я испытал, когда он закрыл футляр!

– Это последний раз, – он положил ключ в карман, – на корабле она отправится прямиком в сейф.

Последний раз! Если бы я мог сделать так, чтобы он отправился в Австралию лишь с законным содержимым своего драгоценного футляра! Если бы мне удалось то, что не удалось Раффлсу!

Мы вернулись в гостиную. Понятия не имею, как долго он говорил и о чем. На смену портвейну пришел виски с содовой. Я едва пригубил, зато Крэггс выпил изрядно, и, когда я оставил его около одиннадцати, он плохо соображал. Последний поезд до Эшера отходил с Ватерлоо в 11.50.

Я взял кэб и помчался домой. Тринадцать минут спустя я уже снова был в отеле. Я поднялся по лестнице. Коридор был пуст; я помедлил секунду, прислушиваясь к храпу в гостиной, а потом тихо открыл дверь ключом, который предусмотрительно позаимствовал у хозяина.

Крэггс не шевелился: он крепко спал, растянувшись на диване. Но, на мой взгляд, недостаточно крепко. Я смочил платок в принесенном мной хлороформе и осторожно положил ему на рот. Два-три хриплых вдоха – и старик превратился в бревно.

Я убрал платок и достал ключи из кармана Крэггса.

Через пять минут я вернул их на место, а полотно обмотал вокруг тела под пальто. Прежде чем выйти, я глотнул виски с содовой.

На поезд я сел легко, настолько легко, что минут десять дрожал, сидя в вагоне первого класса для курящих и ожидая отправки, с ужасом прислушиваясь к шагам на перроне. Наконец я расслабился и зажег сигарету, наблюдая, как проплывают мимо огни Ватерлоо.

Несколько человек возвращались из театра. Отчетливо помню их разговор. Они были разочарованы представлением – одной из последних опер “Савоя”[33] – и с сожалением вспоминали времена “Фрегата “Передник” и “Пейшенс”. Один из них напел мотив, и возник спор, откуда эта мелодия: из “Пейшенс” или из “Микадо”. Они сошли в Сербитоне, а я на несколько пьянящих мгновений остался наедине со своим триумфом. Подумать только: мне удалось то, что не удалось Раффлсу!

Это было первое из наших приключений – и наименее постыдное, – в котором я сыграл главную роль. Моя совесть была чиста: в конце концов, я лишь ограбил грабителя. И сделал это сам, в одиночку, ipse egomet![34]