Джентльмены-мошенники (без иллюстраций) - Эрнест Хорнунг

В воскресенье днем я спал на своей нижней койке, когда Раффлс, сидевший в одной рубашке на диванчике, отдернул занавеску.

– Ахилл, хандрящий на корабельной койке!

– А чем еще заниматься? – спросил я, потягиваясь и зевая.

Однако я отметил его жизнерадостный тон и теперь изо всех сил пытался понять, в чем дело.

– Я нашел занятие поинтереснее, Банни.

– Да уж пожалуй!

– Вы не поняли. В любовном состязании рекорды пусть сегодня ставит наш немчик. А у меня есть дела поважнее.

Я свесил ноги с кровати и подался вперед, весь внимание. Внутренняя дверь, деревянная решетка, была закрыта и заперта, да еще занавешена, как и иллюминатор.

– Мы прибудем в Геную до захода солнца, – продолжал Раффлс. – Именно там мы и совершим наш подвиг.

– Так вы по-прежнему намерены это сделать?

– А разве я говорил, что не намерен?

– Вы вообще маловато говорили.

– Так и задумано, дорогой мой Банни, – зачем портить приятное путешествие лишними разговорами? Но время пришло. Это нужно сделать в Генуе или уже не делать вовсе.

– На суше?

– Нет, на борту, завтра ночью. Можно и сегодня, но лучше завтра, на случай неудачи. Если нас вынудят применить силу, мы сможем уехать первым же поездом, и правда не выйдет наружу, пока корабль не выйдет в море и фон Хойманна не найдут мертвым или одурманенным…

– Только не мертвым! – воскликнул я.

– Ну разумеется нет, – откликнулся Раффлс, – иначе и удирать не придется; но если мы все-таки дадим деру, то ночь с понедельника на вторник – самое время, ведь корабль отправится дальше, что бы ни случилось. Но не думаю, что придется прибегнуть к насилию. Насилие означает признание своей чудовищной несостоятельности. За все эти годы сколько раз вы видели, чтобы я кого-то ударил? Вроде бы ни разу, но я всякий раз вполне готов пойти на убийство, если нет другого выхода.

Я спросил, каким образом он предполагает проникнуть незамеченным в каюту фон Хойманна, и даже в сумраке занавешенной комнаты заметил, как загорелись его глаза.

– Заберитесь-ка на мою койку, Банни, и увидите.

Я забрался – но ничего не увидел. Раффлс протянул руку и открыл дверцу вытяжки – что-то вроде люка в стене как раз над его кроватью, дюймов восемнадцать длиной и вполовину меньше высотой. Она открывалась наружу и вела в вентиляционную шахту.

– Вот, – сказал он, – наша дверь к счастью. Откройте ее, если хотите; много вы не увидите, так как далеко она не открывается, но если ослабить пару шурупов, все будет хорошо. Шахта, как вы заметили, более или менее бездонна: вы проходите под ней всякий раз, когда идете в ванную, а верх ее – застекленная крыша на мостике. Вот почему нужно обстряпать все, пока мы будем в Генуе, – в порту на мостике нет вахты. Вытяжка напротив нашей – из каюты фон Хойманна. Всего-то и нужно, что открутить пару шурупов, есть даже балка, на которой можно стоять во время работы.

– А если кто-нибудь посмотрит снизу?

– Крайне маловероятно, что внизу кто-нибудь будет бодрствовать, настолько маловероятно, что мы можем позволить себе рискнуть. Нет, я не могу послать вас туда, чтобы вы за этим проследили. Важнейший момент – нас никто не должен видеть после того, как мы пойдем спать. Пара юнг несут караул на палубе, и они будут нашими свидетелями; бог мой, это будет величайшая загадка всех времен и народов!

– Если фон Хойманн не станет сопротивляться.

– Сопротивляться! У него не будет такой возможности. Он пьет слишком много пива, чтобы чутко спать, и нет ничего проще, чем усыпить хлороформом того, кто уже и так дрыхнет. Однажды вы и сами так сделали – впрочем, напоминать вам о том случае нечестно. Почти сразу после того, как я просуну руку через вытяжку, Хойманн уснет. Я вползу внутрь и просто перелезу через него, Банни, мальчик мой!

– А я?

– Вы будете передавать мне то, что я скажу, держать оборону в случае каких-либо неожиданностей и вообще оказывать мне моральную поддержку, которой вы меня разбаловали. Это роскошь, Банни, но мне дьявольски тяжело обходиться без нее с тех пор, как вы стали пай-мальчиком!

Он сказал, что фон Хойманн наверняка спит с запертой дверью, которую он, Раффлс, конечно же, отопрет, и поведал о прочих способах запутать следы, обыскивая каюту. Не то чтобы Раффлс ожидал долгих поисков. Фон Хойманн наверняка хранит жемчужину при себе, и Раффлс даже точно знал, где и в чем он ее держит. Естественно, я спросил, откуда ему это известно, и его ответ привел меня в замешательство.

– Это древняя история, Банни. Я уж не помню, честно говоря, в какой Книге она рассказывается; помню только, в каком Завете. Но Самсону там крупно не повезло, а главной героиней была некая Далила.

И он посмотрел так многозначительно, что я ни на минуту не усомнился в смысле его слов.

– Так Далилу играет прекрасная австралийка? – спросил я.

– В совершенно безвредной, невинной манере.

– Она разузнала подробности его миссии?

– Да, я заставил его использовать все возможные средства, а это был великолепный козырь, на что я и рассчитывал. Он даже показал Эми жемчужину.

– Эми, вот как! И она немедленно разболтала вам?

– Ничего подобного. С чего вы взяли? Я уж как только ни бился, стараясь вытянуть из нее эти сведения.

Его тон должен был предостеречь меня. Но у меня не хватило такта воспринять предостережение. Наконец-то мне стал ясен тайный смысл этого яростного флирта! Ослепленный собственным озарением, не замечая его хмурого взгляда, я покачал головой и погрозил ему пальцем.

– Ах вы хитрюга! – воскликнул я. – Теперь я все понимаю! Как я был недогадлив!

– Уверены, что исправились?

– Уверен! Теперь я понимаю, что не давало мне покоя всю неделю. Я просто не мог понять, что вы нашли в этой девчонке. Я и подумать не мог, что это тоже часть игры!

– Так вы думаете, это была часть игры и ничего больше?

– Конечно, старый вы жеребец!

– Вы не знали, что она дочь состоятельного фермера?

– Да есть дюжины состоятельных женщин, готовых выйти за вас хоть завтра.

– А вам не приходило в голову, что я могу завязать, начать все с чистого листа и жить долго и счастливо – где-нибудь на австралийских просторах?

– И вы говорите это таким тоном? Нет, точно не приходило!

– Банни! – крикнул он так резко, что я весь сжался в ожидании удара.

Но удара не последовало.

– Думаете, вы были бы счастливы? – осмелился я спросить.

– Бог его знает! – ответил он. И с этими словами ушел, оставив меня удивляться его словам, а более всего – тому, что послужило их причиной.

Из всех краж со взломом, которые Раффлс провернул на моих глазах, самой изящной и самой сложной стала та, что свершилась между часом и двумя ночи во вторник, на борту северогерманского парохода “Улан”, стоявшего на якоре в генуэзском порту.

Нам не встретилось никаких помех. Все было предусмотрено и шло по плану. Внизу и на мостике никого не было – только юнги на палубе. В двадцать пять минут второго Раффлс, без единого лоскутка на теле, зажав в зубах склянку, закупоренную ватой, и засунув за ухо крохотную отвертку, просунул ноги сквозь вытяжку над своей койкой; без девятнадцати минут два он вернулся – первой появилась голова, и в зубах по-прежнему была склянка, набитая ватой, чтобы заглушить стук похожей на огромный серый боб жемчужины о стекло. Раффлс развинтил шурупы и завинтил их снова; он открыл вытяжку в каюту фон Хойманна, а потом снова ее закрыл; так же он поступил с вытяжкой и в своей каюте. Что касается фон Хойманна, достаточно было приложить смоченную ватку к его усикам и немного подержать ее между раскрытых губ. После этого взломщик перелез туда и обратно через его копыта, не вызвав даже стона.

И вот она, награда! Жемчужина величиной с орех – нежно-розоватого оттенка, как ноготок леди, – этот трофей флибустьерских времен, дар европейского императора владыке Южных морей. Мы устроились поудобнее и пожирали ее глазами. Мы пили за нее виски и содовую, припасенные на ночь в предвкушении великого момента. Но момент был еще более велик, еще более триумфален, чем в наших самых смелых мечтах. Все, что теперь от нас требовалось, – это спрятать жемчужину (Раффлс вынул ее из оправы), так чтобы мы смогли выдержать самый тщательный обыск и по прибытии в Неаполь пронести ее на берег. Раффлс все еще искал для нее хорошее местечко, когда я уже лег спать. Сам я высадился бы немедленно, в ту же ночь, в Генуе и удрал бы вместе с добычей, но по дюжине причин, которые вот-вот должны были проясниться, Раффлс об этом и слышать не желал.

В общем и целом, не думаю, чтобы какие-то догадки или подозрения возникли до того, как мы снялись с якоря, но с уверенностью сказать не могу. Трудно поверить, что человека можно одурманить во сне хлороформом, а наутро он не почувствует никаких последствий и не учует подозрительного запаха. Тем не менее фон Хойманн на следующий день выглядел так, будто с ним ничего не случилось: на голове лихо сидит немецкая фуражка, усики щекочут козырек. Около десяти мы покинули Геную; ушел с корабля последний тощий, с синим подбородком чиновник; вытолкали взашей последнего торговца фруктами, который, вымокнув до нитки, отплыл на своей лодчонке, осыпая нас проклятиями; едва успел на борт последний пассажир – суетливый старик, заставивший большой корабль дожидаться его, пока он препирался с лодочником из-за пол-лиры. Но наконец мы отчалили, буксир открепился, маяк остался позади – и мы с Раффлсом стояли, перегнувшись через поручни и глядя на наши тени, дрожавшие на бледно-зеленой мраморной морской глади, вновь омывавшей бока нашего судна.