Джентльмены-мошенники (без иллюстраций) - Эрнест Хорнунг

Здоровый кольт, бывший при нас не одну ночь, но ни разу за это время не стрелявший, грохнулся на стол, и капитан тут же схватил его.

– Хорошо же, – прорычал Раффлс помощнику капитана. – Отпустите меня, я не буду вырываться. Теперь, Маккензи, показывайте ордер!

– А вы его не попортите?

– Какой мне от этого прок? Показывайте! – повелительно произнес Раффлс, и сыщик подчинился. Раффлс поднял брови, читая документ, поджал губы, но внезапно расслабился и вернул бумагу с улыбкой, пожав плечами.

– Этого вам хватит? – осведомился Маккензи.

– Возможно. Поздравляю, Маккензи, – во всяком случае, у вас недурные карты. Два ограбления и ожерелье Мелроузов, Банни! – Он повернулся ко мне с грустной улыбкой.

– И все это легче легкого доказать, – сказал шотландец, пряча ордер в карман. – Для вас у меня тоже есть, – добавил он, кивнув на меня, – разве что не такой длинный.

– Потумать только! – укоризненно воскликнул капитан. – Мой корабль чуть не стал логофом фороф! Это пыло пы так неприятно, пфф! Я опязан закофать фас опоих до самого Неаполя!

– Ну уж нет! – воскликнул Раффлс. – Маккензи, вступитесь за нас – не предадите же вы своих соотечественников вопреки всякому закону! Капитан, мы не сбежим. Вы же сможете сохранить произошедшее в тайне всего на одну ночь? Взгляните, вот все, что у меня в карманах. Банни, выверните и ваши, пусть нас хоть догола разденут, раз думают, что у нас в рукавах может быть запрятано оружие. Все, о чем я прошу, – чтобы нам позволили выйти отсюда без наручников!

– Орушия, мошет, у фас и нет, – сказал капитан, – но как насчет шемчушины, которую фы форофали?

– Вы получите ее! – крикнул Раффлс. – Получите сию же минуту, если пообещаете, что не будет никакого публичного унижения!

– По рукам, – отозвался Маккензи, – до тех пор, пока будете паиньками. Ну, где она?

– На столе у вас под носом.

Мой взгляд опустился вниз, как и все остальные, но никакой жемчужины не нашел, только содержимое наших карманов: часы, записные книжки, карандаши, перочинные ножи, портсигары лежали на блестящей поверхности стола рядом с уже упомянутыми револьверами.

– Нечего нас дурачить, – сказал Маккензи. – Какая от этого польза?

– И не думаю! – рассмеялся Раффлс. – Я проверяю вас. Какой от этого вред?

– Шутки в сторону – она тут?

– На столе, клянусь всеми святыми.

Маккензи открыл портсигары и перетряс каждую сигарету. После чего Раффлс взмолился, чтобы ему позволили закурить, и когда его мольба была услышана, заметил, что жемчужина пролежала на столе гораздо дольше, чем сигареты. Маккензи тут же схватил кольт и открыл барабан.

– Не там, не там, – сказал Раффлс, – но уже горячо. Попробуйте патроны.

Маккензи вытряхнул их на ладонь и потряс каждым около уха – безуспешно.

– Ай, дайте их мне!

И в мгновение ока Раффлс нашел нужный, зубами вытащил пулю и торжественно возложил императорскую жемчужину на середину стола.

– После этого вы, возможно, окажете мне то скромное уважение, которое в вашей власти. Капитан, я немного злодей, как видите, и потому согласен и готов лежать в кандалах всю ночь, если вы находите это необходимым для безопасности корабля. Все, чего я прошу, – окажите мне сначала одну услугу.

– Это пудет зафисеть от того, что за услука.

– Капитан, на борту вашего корабля я сотворил гораздо большее зло, чем то, что известно вам. Я помолвлен – и я хочу попрощаться!

Полагаю, мы все были в равной степени изумлены, но выразил свое изумление один только фон Хойманн – из его уст вырвалось немецкое проклятие, и это, пожалуй, было первое, что он тут произнес. Однако он не замедлил дополнить проклятие живейшими возражениями против какого бы то ни было прощания. Его заставили замолчать, и коварный арестант добился своего. Ему были обещаны пять минут наедине с девушкой, пока капитан и Маккензи будут стоять неподалеку (но так, чтобы им ничего не было слышно) с револьверами за спиной. Когда мы друг за дружкой выходили из каюты, Раффлс остановился и сжал мою руку.

– В конце концов я вас все-таки подвел, Банни, – и это после всех наших приключений! Если бы вы знали, как мне жаль… Но много вам не дадут – я вообще не вижу, за что вам-то давать срок. Сможете ли вы простить меня? Ведь мы прощаемся на годы, а может, и навсегда, вы же понимаете! Вы были хорошим товарищем, когда нам приходилось туго; быть может, когда-нибудь вам не стыдно будет вспомнить, что вы остались хорошим товарищем до самого конца!

Он смотрел так выразительно, что я все понял. Последний раз в жизни пожимая эту сильную и изящную руку, я стиснул зубы и собрал в кулак все свое мужество.

Последняя сцена стоит перед моими глазами и будет стоять до самой смерти! Я помню каждую мелочь, каждую тень на солнечной палубе! Мы плыли среди островков, усеивающих путь от Генуи к Неаполю; по правому борту от нас удалялась Эльба – багровое пятно, над которым горело закатное солнце. Каюта капитана выходила на правый борт, и правая прогулочная палуба, залитая солнцем и расчерченная тенями, была безлюдна, если не считать нашей компании и бледной, худой коричневой фигурки на корме рядом с Раффлсом. Помолвлен? Я не мог в это поверить, до сих пор не могу. И тем не менее они стояли рядом, а мы не слышали ни слова. Они стояли в лучах заката, над длинной слепящей солнечной дорожкой, сверкавшей от Эльбы до обшивки “Улана”, и тени их доставали почти до наших ног.

И вдруг – мгновение, и готово – он совершил поступок, который до сих пор вызывает у меня одновременно и восхищение, и отвращение. Он обнял ее, поцеловал на наших глазах – а затем оттолкнул так, что она чуть не упала. Всем стало ясно, что сейчас случится. Старпом рванулся к Раффлсу, а я рванулся за старпомом.

Раффлс вскочил на поручень.

– Держите его, Банни! – крикнул он. – Держите крепче!

И я выполнил его последнее приказание, приложив все силы, не думая о том, что делаю, а только о том, что он этого требует, – и увидел, как вскинулись его руки, а голова нырнула вниз и гибкое, стройное тело прорезало закат так легко и изящно, словно он прыгнул с мостика для собственного удовольствия!

Что дальше творилось на палубе, я вам сказать не могу, так как меня там не было. Мой приговор, длительное заключение и вечный позор вряд ли заинтересуют или взволнуют вас, разве только вы убедитесь в том, что я, по крайней мере, получил по заслугам. Но одну вещь я должен рассказать, хотите верьте, хотите нет – всего одну вещь, и я закончу.

Меня отвели в каюту второго класса по правому борту, немедленно надели наручники и заперли дверь, будто я был добычей не хуже Раффлса. Тем временем с корабля спустили шлюпку, которая в тщетных поисках плавала туда-сюда, что, несомненно, потом было зафиксировано в каком-нибудь протоколе. Но то ли заходящее солнце, сверкавшее в волнах, ослепило всех, то ли я стал жертвой странной иллюзии.

Шлюпка вернулась, снова заработал двигатель, а арестант глядел из иллюминатора на освещенные солнцем воды, которые, как он думал, навсегда сомкнулись над головой его товарища. Внезапно солнце село за остров Эльба, дорожка пляшущего света мгновенно потухла и исчезла без следа, и я увидел (если меня не обмануло зрение), как вдалеке, в нескольких милях за кормой, на сером фоне мелькает темная точка. Рожок сзывал пассажиров к ужину – может быть, поэтому все, кроме меня, перестали всматриваться в даль. Я потерял из виду свою находку, затем снова обнаружил ее; вот она скрылась под водой, затем вовсе пропала, но тут же появилась опять. Маленькая точка, пляшущая в сумрачно-серой дали, плыла к багровому острову под темнеющим закатным небом в золотых и вишневых прожилках. Тьма поглотила ее, прежде чем я сумел разобрать, была это человеческая голова или нет.

Из сборника

Раффлс: новые приключения взломщика-любителя, или Черная маска (1901)

Та еще синекура

До сих пор не могу сказать, что удивило меня больше – телеграмма, призывающая обратить внимание на объявление, или само объявление. Я пишу, а телеграмма лежит передо мной. Отправили ее, по-видимому, с Вир-стрит в восемь часов утра 11 мая 1897 года, а получили меньше чем через полчаса в Холлоуэе[40]. И в этом-то унылом районе она вовремя нашла меня, неумытого, но уже засевшего за работу, пока жара не разошлась и на моем чердаке не стало невыносимо душно.

“Посмотри объявление мистера Матьюрина Дейли мейл может подойти настоятельно советую попытаться поговорю если нужно…”

Я воспроизвожу послание как есть, на одном дыхании – а тогда у меня самого перехватило дыхание, но я не привожу инициалов в конце, которые довершили сюрприз. Вне всякого сомнения, они обозначали имя одного врача, получившего рыцарское звание, до приемной которого было рукой подать от Вир-стрит и который когда-то называл меня родичем, посланным ему за грехи. А как он только не титуловал меня впоследствии! Меня клеймили позором семьи, но мне всегда чудилось, что у почтенного родственника так и просятся с языка более сильные выражения. Что посеешь, то и пожнешь, сам стелил постель, сам в ней спи. Если я возымею наглость еще раз сунуться в этот дом, вылечу отсюда гораздо быстрее, чем вошел… Все это и даже больше самый близкий оставшийся у меня родственник мог сказать несчастному в лицо, мог дернуть шнур звонка и дать бесчеловечные указания слуге – и вдруг он смягчается до такой телеграммы! Нет слов, чтобы описать мое изумление. Я буквально не верил глазам своим. Тем не менее их свидетельство все больше убеждало меня, ибо послание было совершенно в духе отправителя. Краткое до скаредности, до смешного категоричное, экономящее полпенни за счет смысла, но не скупящееся на “мистера” Матьюрина – как есть мой выдающийся родственник, от плеши до мозолей. Да и все прочее, если подумать, вполне на него походило. Он славился склонностью к благотворительности – в конце концов, репутацию надо поддерживать. Может, поэтому, а может, из-за внезапного порыва, на который иногда способны даже самые расчетливые люди: утренние газеты за чашкой чаю, случайно увиденное объявление – и все остальное на почве угрызений совести.