Последний вечер в Монреале - Эмили Сент-Джон Мандел
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты гоняешься за ней с тех пор, как нам обеим исполнилось одиннадцать лет, – упрямо продолжала Микаэла. Она чувствовала, что говорит дерзкие и опасные вещи, кроме того, она была нетрезва, она понимала, что стоит замолчать, но не могла. – А теперь она уже давно не ребенок. Это не отменяет преступления, но если ты хочешь его раскрыть, ты должен гоняться за ее отцом, разве не так?
Он промолчал. Челюсти работали вхолостую. Лицо медленно багровело.
– Ты должен гоняться за отцом Лилии, – сказала она, – если только ты не одержим ею. Почему бы тебе не признаться?
– Признаться в чем? – прохрипел он.
– В том, что ты хочешь ее трахнуть, – выпалила Микаэла.
То, что последовало, трудно было предвидеть. Ведь он ни разу и пальцем ее не тронул. А тут стакан стремглав вылетел из его рук, будто сам собой; он не помнил, как решился швырнуть его. Кристофер следил за его траекторией, словно в замедленной съемке, за линией полета, которая все явственнее тянулась к девушке, за пересечением ее лба с краешком стакана и за тем, как она упала с грохотом навзничь. В руке он сжимал трость, но не мог вспомнить, когда до нее дотянулся; он обошел стол и увидел, что она лежит на полу, неподвижная и бледная, на опрокинутом стуле, с окровавленным лбом. В тот миг он видел лишь свет и цвета: свое расплывчатое отражение в окнах гостиной на фоне темной синевы вечера, отсверки люстры в осколках стекла и брызгах воды. Он остолбенел от шока. Отшатнулся, коснулся стены и сполз на пол; вцепился в трость обеими руками так сильно, что побелели костяшки пальцев. Гостиная заходила ходуном, как лодка в бурном море.
Когда он открыл глаза, она, пошатываясь, поднималась на ноги; ее лоб кровоточил; ее качнуло, она схватилась за край стола. Она тихо ругнулась и сплюнула ему под ноги. Как лунатик, вышла из комнаты, заваливаясь вправо. Хлопнула дверь. Он услышал, как она упала на гравий, как удаляются ее нетвердые шаги. Потом воцарилась тишина. После ее ухода комната перестала вертеться, но все было слишком ярко. Он долго сидел, не шевелясь, глядя, как свет преломляется в битом стекле и пролитой воде, на сверкающей рукоятке ее суповой ложки и на полировке ее стула, опрокинутого на спинку, в крови, размазанной по паркету на месте ее падения.
– Прости меня, – сказал он, не будучи уверенным, обращается ли он сам к себе или к бывшей жене. Временами он разговаривал с матерью Микаэлы, с прежней Элайн, с еще не исчезнувшей цирковой Элайн, до того, как стал сыщиком, а она – агентом по недвижимости, до рождения Микаэлы, когда они играли в проходах до начала представления, ехали в прицепе из города в город, смотря из окон на проплывающие мимо прерии, держались за руки в тени за шатром. Возвращаясь в мыслях к этим странствиям, он думал, что не так уж они были плохи, и в моменты отчаяния он ловил себя на том, что говорит с ней. Он неуверенно встал и очень медленно вернулся на свое место за столом, тяжело опираясь на трость, грузно опустился на стул, взял ложку, долго ее разглядывал, словно не зная, что с ней делать, но в конце концов снова принялся за свой суп.
35
Утром, в последний день перед отъездом Лилии из Чикаго, Эрика стояла перед ее подъездом. Та вышла с чемоданом, и Эрика оказалась тут как тут, на тротуаре, синеволосая, дрожащая, в старом вельветовом жакете персикового цвета. Она подпирала стену дома, разглядывая свои ступни, волосы падали ей на лицо, и Лилии показалось, что она так стоит уже давно. Очертания плеч говорили о переутомлении и о том, что она провела тут ночь.
Лилия произнесла ее имя, и та быстро подняла распухшие глаза.
– Эрика, что ты тут делаешь в такую рань?…
– Я не хочу, чтобы ты уходила.
Лилия поставила чемодан. Эрика осторожно шагнула к ней, споткнулась и внезапно очутилась в объятиях Лилии. Она пахла сигаретами и духами.
– Эрика, – прошептала Лилия в ее синюю шевелюру, – Эрика, прости меня… мне и правда…
– На что тебе этот Нью-Йорк? – Плечо Лилии заглушало голос Эрики. – Почему ты не хочешь остаться со мной? Ты же там никого не знаешь.
– Извини, но мне нужно ехать. – Плечи Эрики содрогались. Лилия неуклюже ее обнимала. – Ты же знала, что я не собиралась здесь задерживаться, когда мы встретились. – Ее слова звучали непростительно, когда она сама их услышала, но она закрыла глаза и продолжала: – Тебе известно, что я всегда ухожу.
Эрика отшатнулась от нее. Она все еще плакала, но не стала смотреть Лилии в глаза. Синие волосы занавесили ее лицо. Она отвернулась и, казалось, поплыла по истресканному тротуару, засунув руки глубоко в карманы, опустошенная, узкоплечая фигурка с волосами, словно тропический ливень, и тенями, собирающимися в лужи под ногами, ссутуленная и разбитая на предрассветной мостовой. На углу она свернула влево и исчезла из виду, но лишь спустя несколько минут Лилия смогла поднять чемодан и уйти с места преступления, не переставая оборачиваться. Отчасти в ожидании, отчасти в надежде, что Эрика побежит за ней.
Лилия стояла на перекрестке с чемоданом, дожидаясь зеленого, и все, о чем она могла думать, были танец с Эрикой прошлой ночью, когда она призналась, что уезжает. Поначалу Эрика повела себя уверенно и мужественно, подарила Лилии серебряную цепочку на память, как она сказала, и понадобилось время, чтобы кожа Лилии привыкла к подарку.
– Значит, ты все-таки уходишь, – сказала Эрика, – как ты и говорила.
– Как я и говорила. Прости. Да. Завтра утром уезжаю. Билет в кармане. Наше время почти истекло. – Лилия не стала говорить «Ты значишь для меня так много, что я предупреждаю тебя об уходе».
– Что ж, всего хорошего, – сказала Эрика. Начало единственной размолвки с ней. – Это смелый поступок.
Голос Эрики слегка задрожал. Она поднялась на танцплощадку и принялась отчаянно отплясывать. Она была прекрасна. Лилия отправилась следом за ней и смотрела на нее, прислонившись к стене, не зная, как поступить, затем присоединилась к Эрике в толпе. Танцуя, думала, может, вернуть билет и получить деньги, что в этот раз можно было бы остаться, зная
