Елизавета Йоркская: Роза Тюдоров - Барнс Маргарет Кэмпбелл

— Ты действительно хочешь отправить его на кухню? — спросила она мужа вечером, когда Генрих вошел в спальню.

— Пусть у слуг появится повод вдоволь посмеяться, — зевая, сказал он.

— А настоящий Уорвик?

— Он может завтра вернуться в Тауэр.

— И тебя даже не возмущает, что сын булочника хотел выдать себя за него? — упрямо спрашивала она, пытаясь понять мужа.

— Как я уже говорил, это не его идея, — ответил Генрих. — Возможно, идеи у него возникают только применительно к пище. А с теми, кто все это затеял, я расплатился сполна. Не вижу причин вообще испытывать беспокойство по этому поводу.

Ее разозлило, что он вздумал так официально говорить с ней, и не где-нибудь, а в спальне. Да, похоже, он не способен ни любить, ни ненавидеть. Ей претило то, что он позволял заглянуть в его душу только матери и, пожалуй, Мортону. Наверное, Генрих не хочет мстить, чтобы никто не догадался, что он боится: как узурпатор он боится тех, у кого больше прав на престол, чем у него самого, или кто способен внушить народу, что трон принадлежит ему, а не ныне царствующему королю. Как бы то ни было, его так называемое милосердие может сделать жертвой издевательских насмешек того, кто совсем недавно «претендовал» на престол, оказаться страшнее, чем месть людей более грубых.

Елизавета не считала себя трусихой, но его она побаивалась. Она смело прекословила королю-злодею Ричарду Плантагенету, но не знала, как защититься от холодной вежливости Генриха Тюдора. С годами ее внутренний бунт утихнет, и личность ее сотрется. Вся ее душа восставала против того, чтобы мужчина, лежа с ней в постели, зевал или называл ее «мадам», и мечтала когда-нибудь откровенно сказать ему об этом. «Я для него племенная кобыла, его недвижимость, — с горечью думала она, покорно отдаваясь его дежурным ласкам. — Видит Бог: это я законная королева Англии!»

На следующее утро на исповеди Елизавета призналась в том, что она непокорная жена, и умоляла Бога дать ей смирение, которое она провозгласила своим девизом, но которое, увы, никак не приходило к ней. А позже, днем, она отправилась успокаивать свою мать, обиженную тем, что король урезал сумму на ее содержание.

— Война невероятно истощила казну, когда он занял трон, — миролюбиво объясняла Елизавета, — а палата общин даст ему только половину того, что он просил, — и то в качестве займа.

— Но ведь это так несправедливо по отношению ко мне, если учесть, что я изо всех сил помогала ему одолеть Ричарда! — жаловалась ее мать.

— Да, а не так давно изо всех сил старалась навредить ему! — вспыхнула Елизавета, которую возмутило то, что мать пытается прикинуться овечкой. И добавила уже более мягко, когда мать расплакалась: — Думаю, никто не может упрекнуть Генриха в том, что он несправедлив. Скорее, это мы были несправедливы к нему, обвиняя его в том, что он не торопится с коронацией. А он все это время занимался распутыванием зревшего заговора.

— Так может разговаривать с матерью только неблагодарная дочь! — вскричала вудвилльская дама. — Я хочу, чтобы негодяя Симнела казнили!

— Боюсь, он сам мечтает об этом! — ответила Елизавета и поспешно удалилась, чувствуя, что вот-вот сорвется.

Проходя довольно близко от двух своих молоденьких служанок, которые были настолько увлечены беседой, что не заметили ее, она расслышала взволнованные слова одной из них.

— Я заглянула в окошко кухни и увидела его. Они поставили ему на голову кастрюлю и вместо скипетра заставили взять в руку кочергу. Она была накалена докрасна, представляешь… Шеф-повар за четыре пенса впускал на кухню зрителей с улицы. Ты бы слышала, как поварята надрывались от смеха!

Елизавета тихо прошла мимо и даже не стала их упрекать за то, что они оторвались от работы. У нее перед глазами стояла тягостная картина. Симнелу сейчас было столько же лет, сколько исполнилось бы ее братьям, если бы они остались в живых. Вначале даже ходили слухи, что он выдает себя за одного из них, а не за Уорвика. Эта мысль весь день не давала Елизавете покоя. И еще ее мучило чувство ответственности за то, что происходит между ее слугами.

— Я иду в кухню, — объявила она к вечеру, взяв с собой лишь двух фрейлин. — Дальше я пойду одна, — сказала она, оставив их ждать в коридоре.

В главном помещении кухни вовсю шли приготовления к ужину, и все повара были поглощены работой, так что в первый момент вертельщики туш и поварята не заметили ее, продолжая сновать между колодцем и печами. Когда из маленькой комнатки, кланяясь и расшаркиваясь, сопровождаемый частью кухонной прислуги, вышел управляющий кухней, она жестом отозвала его в сторону.

— Скажите им, чтобы они вернулись к работе, — приказала она. — Где тот парень, которого зовут Ламберт Симнел?

Ей указали на одинокую фигуру, согнувшуюся в три погибели над открытым огнем в дальнем конце огромной сводчатой комнаты. Старательно и неловко, как человек, не привыкший к такой работе, бедняга поворачивал над пламенем вертел с тушей свиньи. Сразу бросилось в глаза, что с ним никто не желает знаться.

— Я поговорю с ним наедине, — сказала королева Англии, изящно приподнимая свои юбки, чтобы пройти по кирпичному полу.

Услышав за спиной чьи-то шаги, Симнел резко обернулся и прикрыл рукой голову, ожидая удара. Его покрасневшие от дыма глаза не сразу разглядели ее. Крепко сбитое тело этого парня смешно смотрелось в кухонном халате, который был ему явно мал.

— Ты и есть сын торговца, который выдавал себя за графа? — спросила она.

— Да, госпожа, — ответил он, пытаясь понять, кто перед ним.

— А теперь тебя приставили к вертелам?

— Король оказал мне эту милость, — бодро ответил он.

— Его Величество обошелся с тобой лучше, чем ты того заслуживаешь.

— Да, это лучше, чем быть повешенным. Я не хотел умирать. — Парень потер рукой уставшие глаза и еще больше размазал по лицу сажу. — У меня не было желания навредить ему, госпожа, — сказал он с достоинством в голосе. — Я делал только то, что приказывал мой наставник. Сейчас я понимаю, что это было дурно.

— Это было глупо, — заявила Елизавета, глядя на его большие руки и засаленный камзол и впервые заметив безобразный синяк на лбу под спутанными волосами. Рядом потрескивал яркий огонь, а он стоял весь мокрый, и она догадалась, что совсем недавно его окатили помоями.

— Значит, ты доволен, что работаешь в кухне? — спросила она, стараясь не обращать внимания на исходившее от него зловоние.

— Благодарен, мадам. Но не доволен.

Несмотря ни на что, в нем чувствовалась мужественность, и, хотя он говорил с резким провинциальным акцентом, его речь была грамотной.

— А они… очень плохо с тобой обращаются? — тихо спросила она.

Только сейчас он заметил, что она необыкновенно красива.

— С этим я справлюсь сам, — неловко пробормотал он.

Как и ее отец, Елизавета всегда ценила в людях мужество. «Сейчас передо мной человек, — думала она, — наделенный тем внутренним, не бросающимся в глаза мужеством, благодаря которому Англия снискала себе славу на полях сражений». У нее мелькнула мысль, что Генрих, удививший всех столь милосердным приговором, казалось, не заметил этого.

— А что бы вас удовлетворило? — неожиданно для себя спросила она.

Почувствовав запах подгоревшего мяса, Симнел повернул вертел.

— Наверное, мне никогда не разрешат вернуться домой в Оксфордшир, — произнес он с тоской в голосе.

— Боюсь, что нет, — ответила Елизавета с извиняющейся улыбкой.

Он вздохнул и откинул назад свои сальные, забрызганные грязью волосы. Хотя перед ним стояла важная леди в роскошных одеждах, с ней, похоже, можно было говорить начистоту.

— Это открытое пространство… — робко начал он. — Иногда слуги уходят в поля за городской стеной. Думаю, они это делают лишь для того, чтобы, вернувшись, похвастаться, что подцепили какую-нибудь девчонку, — простите меня за откровенность! Но для меня это — радость свободы, небо над головой, чистый воздух. Я ненавижу эту грязь больше, чем их пинки. — И впервые на его глаза навернулись слезы. — Если бы я только мог выбраться из этой кухни и снова услышать, как поют птицы…