Елизавета Йоркская: Роза Тюдоров - Барнс Маргарет Кэмпбелл

Она заметила, что под слоем грязи скрывается чистое румяное лицо и добрая линия рта.

— Ты любишь птиц? — спросила она.

— Да, госпожа, я могу подражать голосам почти всех птиц.

Неожиданно он осекся. Возможно, он почувствовал, что за ними наблюдают слуги, замершие на почтительном расстоянии.

— Но какое до меня дело таким, как вы? Кто вы, миледи?

— Женщина, у которой когда-то были любимые братья, — тихо сказала Елизавета. В ее голосе всегда слышались проникновенные нотки, когда она говорила о своих братьях. И тут ей в голову пришла неплохая мысль. — Ты знаешь что-нибудь о соколах, Симнел?

— Совсем немного, — признался он. — У себя дома я иногда помогаю сокольничим графа Осфорда чистить клетки, а за это граф разрешает мне смотреть, как они тренируют птиц. Однажды мне было позволено нести его сокола и снять с его головы чехол. Быстро учится, похвалил меня тогда граф. У этих птиц такие сильные крылья, и они так стремительно взлетают в воздух!

Королева преисполнилась сострадания к нему, глядя на то, во что он превратился, и корила себя за эту жалость. В глубине души она знала, что спустилась в это отвратительное место лишь потому, что надеялась увидеть человека, который хотя бы отдаленно походил на Дикона. А для этого она могла бы отправиться и в преисподнюю. Но стоящий перед ней юноша не имел ничего общего с ее братом. Конечно, посторонние могли обмануться сходством: он стройный, светлый, голубоглазый. Но где утонченность, где грация? Где жизнерадостность и врожденная интуиция? Она перестала вслушиваться в его бессвязную болтовню.

— Знаешь, кто это? — резко спросила она, вытащив из корсажа своего платья изящную миниатюру, которая висела у нее на шее на тонкой золотой цепочке.

Оторопевший от ее неожиданного вопроса, Симнел наклонился и взглянул на портрет.

— Я никогда раньше не видел этого молодого человека, — признался он.

— Это мой брат Ричард, герцог Йоркский, — сказала она, поспешно пряча миниатюру. — Жаль, что ты не видел его портрета раньше. И, не в силах совладать с болью в сердце, она воскликнула горестно:

— Ты так же похож на Плантагенета, как эта свинья на вертеле похожа на солнце!

Очевидно, он решил, что она, как и другие, пришла посмеяться над ним, и по выражению его лица она поняла: уважение, которое он начал было испытывать к ней, сменилось разочарованием, оказавшимся для него страшнее, чем все издевательства поваров.

— Но я спрошу короля, как он отнесется к тому, чтобы обучить тебя охоте с соколами, — все же пообещала она перед тем как уйти.

Судя по тому, с каким изумлением он воззрился на нее и с каким подобострастием склонились перед ней слуги, она подумала, что он, наверное, наконец-то догадался, кто она.

Но то ли она слишком разволновалась, то ли на нее подействовали запахи кухни, только, вернувшись в свои апартаменты, Елизавета почувствовала, что у нее снова начинается лихорадка, от которой она не так давно избавилась. Она села у окна, выходившего в ее любимый сад, и, сложив руки на коленях, попыталась унять охватившую ее дрожь. Так она сидела и удивлялась самой себе: ну не глупо ли было принимать так близко к сердцу судьбу какого-то сына булочника, уличенного в мошенничестве! Он был из другого мира и не имел никакого отношения к той блестящей жизни, которой жила она и ей подобные.

И в эти минуты долгожданного покоя случилось то, о чем она давно мечтала: дверь широко распахнулась, и вошел король, чтобы сообщить ей, что в воскресенье, двадцать пятого ноября, состоится ее коронация.

Неожиданно маленькая комната наполнилась важными сановниками, с которыми он согласовал дату коронации, и, глядя на их довольные лица, она сообразила, что им стоило немалого труда заставить его принять это решение. Ей лучезарно улыбался Стенли, Джаспер Тюдор поцеловал ей обе руки и даже на обычно непроницаемом лице епископа Мортона проглядывало удовлетворение.

«Мы с Генрихом женаты уже два года, я родила ему сына, однако только заговор в лагере йоркистов убедил его в том, что небезопасно слишком долго водить меня за нос», — невольно подумала Елизавета. Она поднялась с кресла, склонилась перед королем в глубоком реверансе и вежливо поблагодарила его, надеясь, что он не заметит признаков лихорадки на ее лице и иронических ноток в голосе. Но увидев, что его секретарь держит в руке пачку бумаг, и выслушав подробный отчет о том, какие ведутся приготовления, она убедилась, что на этот раз Генрих сдержит слово.

— Я организовал для тебя торжественную процессию по улицам Лондона, а мы с моей матерью будем наблюдать за тобой из какого-нибудь окна, — сказал он, когда они остались вдвоем. — Ты проявила редкое терпение, Елизавета, и я хочу, чтобы этот день стал твоим днем.

Она устремила на него взгляд, полный радостной надежды. Когда в его словах звучала похвала, начинало казаться, будто он хотя бы немного любит ее, а не просто старается отблагодарить за то, что она подарила ему наследника.

— Я с удовольствием проеду по улицам Лондона и наконец стану королевой, — ответила она. — И я сделаю все, чтобы ты гордился мною.

— Тебе это не составит большого труда, ведь ты так красива, — заметил он, углубившись в свои бумаги, тогда как любой другой на его месте в этот момент смотрел бы на жену влюбленным взглядом. — А, кроме того, я вложил огромную сумму, чтобы процессия была действительно пышной. Ну, зачем, зачем в этот момент упоминать о деньгах? Хотя, конечно, нелегкая жизнь научила Генриха считать каждую монетку… Ее сияющие глаза сразу потухли, и, наблюдая за ним, Елизавета вспомнила свою мать, которая всегда умудрялась выбрать удобный момент, когда можно замолвить словечко о ком-нибудь из своих родственников.

«Вот сейчас ты можешь попросить Генриха о чем угодно, Бесс», — прошептала мать ей в ухо, если бы находилась рядом.

Но что можно пожелать, когда самое дорогое унесла смерть? Другая, на ее месте попросила бы бриллианты, но бриллианты слишком холодны для того, кто больше всего на свете мечтает о тепле человеческой души.

— Может быть, у тебя есть какая-нибудь просьба? — спросил Генрих, словно угадав ее мысли.

В этот момент у Елизаветы не было никаких особых желаний. И потому, хотя речь шла о подарке ко дню коронации, она обратилась к нему с весьма скромной просьбой. Как бы, между прочим она сказала:

— Я была бы не против, если бы беднягу Симнела забрали из кухни и приставили к соколам. Думаю, в компании с хищными птицами он будет чувствовать себя лучше, чем с людьми, не знающими жалости.

Возможно, Генриха удивили ее слова, но виду он не подал. Ему не было дела до сына булочника. Он даже не стал спрашивать, видела ли она Ламберта Симнела и с чего это вдруг она решила удовольствоваться такой скромной просьбой.

— Как пожелаешь, дорогая, — согласился он. — Я отправлю его в ученики к своему главному сокольничему в Черинге.

Она внимательно следила, как он раскрыл свою внушительную записную книжку и занес в нее просьбу: теперь можно быть уверенной, что он не забудет о своем обещании. И она представила себе, как опрятный, уверенный в себе молодой человек снова радуется голубому небу. А Генрих, который так легко уступил скромному желанию жены, увидел в этом возможность в очередной раз явить миру милосердие Тюдоров, не потратив на это ни гроша.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Коронация королевы превратилась в праздник всей Англии. Елизавете, конечно, хотелось, чтобы сейчас было лето, однако, к счастью, сияло солнце, и, как и обещал Генрих, этот день действительно стал ее днем. Елизавета торжественно направлялась в Лондон на борту большой королевской ладьи с огромным числом гребцов, одетых в новые зеленые ливреи с вышитой на груди огромной розой Тюдоров. Темза словно ожила и во всю свою ширь была заполнена ярко украшенными лодками, сопровождавшими королеву. Девушки в белых платьях с распущенными волосами, наклонившись над водой с борта своих хрупких суденышек, разбрасывали перед ней алые и белые розы, а неподалеку на той же скорости, что и королевский ковчег, плыла лодка, заполненная студентами из Линкольнс Имн, которые оглашали округу звуками веселой музыки. На радость публике, толпившейся на берегу, одна барка была разрисована под дракона, красовавшегося на валлийских знаменах, и создавалось впечатление, будто грозное чудище изрыгает огонь в мерцающие воды Темзы.