Лесная невеста - Елизавета Дворецкая

– Руби! Голову руби! – кричала Дивина.

Зимобор выхватил меч; волхидник наконец отпустил Каплюшку и с собачьей ловкостью метнулся в сторону. Но Зимобор в два прыжка догнал его и ударил мечом по шее. Злыдень упал, и уже в следующее мгновение Зимобор перестал его видеть: должно быть, тесемка мешочка тоже была разрублена и плакун-трава соскользнула с шеи.

На темной земле вспыхнуло синеватое пламя, образовавшее неровное, вытянутое кольцо, похожее на очертания упавшего тела. Темнота вокруг взвыла и загудела десятками яростных диких голосов, как будто порыв ветра качнул сразу много скрипучих деревьев. Зимобор снова поднял венок и, другой рукой держа наготове меч, выскочил за ворота.

Между избами, казалось, было полно людей: здесь и там какая-то серая, почти слившаяся с темнотой фигура стучала в створку, называла имена, звала кого-то, закликала голосами родных и друзей, иной раз давно умерших, пропавших, сгинувших… Мужчины, женщины, но в основном женщины и старухи, они все казались неуловимо похожи, и у всех были какие-то диковатые лица, напоминавшие морды зверей: жадные, бессмысленные, холодные.

Зимобор взмахнул мечом и быстро очертил в воздухе перед собой резу Перун, потом развернулся и перечеркнул руной пространство позади себя. Вой взвился еще выше, достиг немыслимой высоты и пронзительности и разом умолк.

Волхиды исчезли, словно их и не было. Зимобор стоял один среди молчащих изб, с венком в одной руке и обнаженным мечом в другой. Меч был чист, ландыши в венке одуряюще благоухали. Казалось, его внезапно разбудили от жуткого сна. Напряжение разом спало, откуда-то накатилась лихорадочная дрожь, от которой даже зубы стучали; разгоряченный, взмокший, он вдруг почувствовал себя таким усталым, как будто в одиночку сражался против войска.

Нет, не в одиночку. Вдвоем.

Вспомнив о Дивине, Зимобор пошел назад, во двор. Дивина сидела на земле перед погребком, держа в объятиях Каплюшку. Зимобор убрал меч в ножны и поднял девочку. Та была без памяти. Дивина тоже встала, но продолжала держать девочку обеими руками, будто боялась, что ее снова украдут.

– Молчать же надо! – бормотала она. – Отзовешься – ну, вот… Понесли! В дом ее!

Ошарашенный Пестряйка, просидевший все это время в лопухах у тына, открыл им дверь, а потом Дивина и его затащила внутрь.

Вскоре прибежали их мать и бабка: они тоже слышали за воротами голос, похожий на голос пропавшего в лесу родича, но догадались, что это звали волхиды. У каждой в руках было по пучку полыни. Причитая, они махали полынью над лежащей девочкой. Дивина уверяла их, что та очнется, но женщины не унимались.

– Пустите! – Зимобор взял из печки остывший уголек и начертил на лбу девочки резу Мир, призывающую силу светлых богов.

Каплюшка вздрогнула и села на лавке, недоуменно хлопая глазами. Она совсем ничего не помнила и не понимала, почему она не дома, а у Елаги, почему плачут мать и бабка, за что бранят ее и отчего так радуются.

Наконец две женщины с Каплюшкой и Пестряйкой отправились к себе домой. Проводив их, Зимобор выглянул за ворота: перед глазами по-прежнему стояли наводнившие улицу серые фигуры, скользящие неслышно и легко, как листья на ветру.

– Пойдем-ка в дом! – Дивина прикоснулась к его плечу. – А то ведь они все еще тут, затаились. Я их чую, гадов.

Зимобор обернулся и хотел ее обнять.

– И этот туда же! – вдруг сказал насмешливый голос где-то совсем рядом. – А ты и рада! Все равно уведу! Все равно мой будет! А, сокол залетный? Неужто не мила я тебе?

Зимобор и Дивина разом обернулись, но никого не увидели. А Зимобор узнал голос – тот самый, что однажды уже звучал возле него и умолял о любви, такой же страстный, немного хриплый, прерывающийся словно от сильного волнения. Сегодня он казался насильственно веселым, как будто говорившая пытается смеяться, одолевая сердечную боль.

Дивина обернулась и спиной прижалась к Зимобору, словно заслоняя от чего-то.

– Опять ты! – с досадой сказал голос. – Опять ты, Медвежье Ушко[28], мешаешься! Одного увела у меня, а теперь я у тебя другого уведу! Не я буду, если не уведу! Что молчишь? Боишься меня? Я теперь уж не та, что была! Теперь-то и я такие травы-коренья ведаю, такие слова-заговоры знаю, что не тебе со мной тягаться! Никогда я тебе не прощу моей жизни загубленной! Из-под земли приду, а тебе отомщу! Что твое было, все мое будет! Всю красу твою иссушу, все веселье твое отниму, всю душу твою выпью и снова живой стану! Не веселиться тебе больше, не плясать, парней не привораживать! Не белая березка, а горькая осинка подружкой твоей будет! Не видать тебе Гордени, калеки безногого! Съем я вас и на косточках покатаюся, поваляюся!

Пока звучал этот голос, оцепенение помалу оставило Зимобора. Он опять сунул руку за пазуху, вытащил венок и, подняв его к глазам, глянул сквозь него. Неужели он наконец-то увидит ту тварь, что уже не первый год мучает всех его подруг? Ведь и эта ночная гостья казалась вполне равнодушной к нему самому, а вот на Дивину была сильно обижена…

В трех шагах от них, возле тына, стояла девушка невысокого роста, еще довольно молодая, вот только шея у нее была вытянута – не вверх, а скорее вперед, так что ей приходилось прилагать усилие, чтобы держать голову прямо. На лице гостьи прежде всего привлекали взгляд густые черные брови. Темно-русые волосы были распущены и почти покрывали одежду – серую рубаху и волчью шкуру, наброшенную на плечи. Совсем черные в потемках огромные глаза смотрели на Дивину с тяжелым мстительным чувством, а на лице застыло выражение угрюмой, горькой гордости.

– Не будет вам теперь от меня покоя ни днем, ни ночью! – с ненавистью говорила она. – Новые заломы на поле сделаю, и не будет вам урожая ни единого зернышка! Вздумаете сторожить – всех сторожей насмерть перекусаю, ни одного живым не отпущу! Вздумаете в лес пойти – всех заворожу, заморочу, никто назад не выйдет! Как вы мою жизнь загубили, так и я ваши загублю!

От нее исходили волны какой-то темной и злой силы и вместе с ними боли; Зимобор всем существом ощущал ее тоску, горькую обиду, жгучую жажду отомстить за свои страдания, мрачное сознание своей силы, но не радующее, а лишь напоминающее о той страшной цене, которую пришлось заплатить. Она внушала живым ужас и трепет, она стояла возле них, сильная и невидимая, недоступная им и навек оторванная от солнечного света, от домашнего тепла. И этого она тоже не могла простить им, живым людям.

Зимобор сунул венок в руки Дивине, сказав только: «Смотри!» Дивина сразу его поняла и глянула на волхиду сквозь венок. И вскрикнула – в ее коротком крике было сразу так много всего: отвращение, гнев и… изумление.