Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья - Марк Еленин

Монархическая идея возвращалась к нему, захватывала целиком. Князь Белопольский принялся вновь служить ей. Недоверие части русской аристократии, знавшей метаморфозы князя Белопольского, он преодолевал с завидным спокойствием и упорством. Белопольский никого не старался переубедить, он работал: выступал на собраниях, со статьями — в монархических газетах и журналах. Его охотно печатали: был умнее и толковее других. Лучше излагал то, что требовалось, — не так, как иные твердолобые, которые думают, будто Николай II несколько задержался в Ставке и вот-вот появится в Зимнем дворце...

Белопольский поехал на Рейхенгальский съезд монархистов — наблюдателем. Съезд «чистых монархистов» разочаровал его: опять группы, опять споры, взаимные оскорбления, перечисление старых обид. Опять спесивый Сенат — каждый норовит сесть «повыше» соседа. Рейхенгаль, однако, оказался сложнее, чем предполагал Белопольский. Теперь мало оказалось вернуться в монархическую среду. Следовало заявить о принадлежности либо к «николаевцам», либо к «Кирилловнам» — расслоение столпов реставрации легитимной монархии началось под руководством «Высшего монархического совета», продолжалось на парижском совещании в конце 1922 года под председательством Трепова. Династический вопрос стал основным. Сторонники Кирилла призвали русских монархистов к неподчинению парижскому совещанию, объявили «Высший монархический совет» мятежным, подлежащим роспуску. Монархический совет принялся исключать из своего состава кирилловские организации. Белопольский сделал выбор: стал ярым «николаевцем». Царский двоюродный братец оказался самозванцем. Он постарался приблизиться к окружению великого князя Николая Николаевича, сделался одним из его политических советников.

Белопольский снимал в беженском районе Пасси, на улице Оффенбаха, пристойную комнату на четвертом этаже с двумя окнами и балконом. С приездом дочери из Югославии комнату перегородили ширмами. В чуланчике Ксения стала создавать кухонное хозяйство: купила спиртовку, сковородку, чайник, кастрюльку, несколько тарелок, чашек, вилок, ложек и ножей.

Вадим Николаевич редко бывал дома подолгу. Часто задерживался в Шуаньи, на встречах единомышленников, исполняя эмиссарские поручения великого князя. Но даже находясь в Париже, он не каждый день приходил ночевать, а уж обедать или ужинать — совсем редко. Конечно, жизнь «на Пассях» — не пансионат на Адриатике, но тут, вокруг нее, гудел миллионный город. Район, облюбованный русскими эмигрантами, менее всего привлекал княжну. Их жизнь была достаточно знакома ей по Турции и Югославии. Быстро минуя улочку Жака Оффенбаха, Ксения ежедневно отправлялась в поход по Парижу, точно в плавание без карт, без компаса и всякой цели, открыв сердце новым впечатлениям, жадно присматриваясь к чужой жизни. Она была молода, — тяжелое прошлое не оставило следов на ее смуглом овальном лице с голубыми глазами, ее белокурые пышные волосы отросли. Ксения — высокая и прекрасно сложенная — была красива. Она знала, что красива, и это оправдывало ее беспечность, ее прогулки и отказ от попыток найти работу, о чем в последнее время не раз уже говорил ей отец.

Однажды она поинтересовалась, на какие средства они, собственно, существуют и чем они обязаны, великому князю. Николай Вадимович побагровел, закричав, что великое и святое дело борьбы за восстановление престола не терпит богохульства и насмешек. Он обе руки дал бы себе отрубить, если б взял хоть копейку из святого фонда восстановления престола. Посмотрев на чужого, в сущности, похудевшего и обрюзгшего господина, Ксения пожалела его, но все же спросила: что же случилось в мире или в душе ее папа, если, всегда твердый в убеждениях, он стал поклоняться тому, что совсем недавно еще уничтожал? Он счел себя обязанным рассказать ей о важнейших событиях, сотрясающих русскую эмиграцию, посвятить во все новости политической борьбы претендентов на российский престол. Она вынуждена была слушать весь этот бред, не вникая в его содержание.

Князь, как всегда, ораторствовал с вдохновением:

— Как я уже говорил тебе неоднократно, Ксюша (непонятно откуда рождалось это ненавистное ей имя, когда отец был в добром настроении), последним совещанием мы остались решительно не удовлетворены. Победа нашей партии — безусловная победа! — не оказалась разгромом «кирилловцев».

— Какое же совещание ты называешь последним, отец? — спросила Ксения, сдерживаясь, чтобы не закричать, не кинуть об пол тарелку.

— Когда рассматривались вопросы тактического характера и заслушивался отчет комиссии о династических правах. Домогательства Кирилла (в последнее время Вадим Николаевич взял себе право называть самозванца не «великий князь Кирилл Владимирович», а просто по имени, словно соседа по лестнице) были отвергнуты. Мы решили: возглавление широкого национального движения должно принадлежать только великому князю Николаю Николаевичу.

— Но ведь это...

— Прошу, не перебивай, я теряю ход мысли. О чем это я?.. Да-с... Ввиду наличия спорных толкований закона о престолонаследии, решение его отнесено до возвращения в Россию. — Ксения не смогла скрыть усмешки, и отец, заметив, добавил назидательно: — Да, в Россию после освобождения ее от большевиков.

«Он — больной, ненормальный? — подумала Ксения. — Или врет себе потому, что так для него удобнее?» На какое-то мгновение она отвлеклась и перестала слышать слова отца. Он же на это, впрочем, не обратил никакого внимания.

— Решено создать «романовское гнездо», оно объединит все наши зарубежные противореволюционные организации. Надо в Кремль войти, а там разберемся, кто есть кто и кто был кто. В России мы и за новую орфографию станем вешать. Шучу, шучу, Ксюша!

Но Ксения видела — не шутит. Ненависть к инакомыслящим захлестывала его. Отец продолжал казаться ей не страшным, а смешным, и все происходящее с ним ненастоящим, придуманным — игрой, навязанной ему неизвестно кем и почему.

— У тебя одна программа — вешать. Кого, как и где? А мне что делать? Идти рядом с пистолетом в руке? В церковном хоре «Боже, царя храни» петь?

— Ну, знаешь, — разводил руками Вадим Николаевич. — Нельзя же так буквально понимать все. И потом... Ты недостаточно пришла в себя после своих одиссей. Вот и фон Перлоф говорил...

— Так вы встречались! А куда он пропал? Он был так добр ко мне. Он меня спас.

— Перлоф покончил с собой при невыясненных обстоятельствах. В Белграде, в гостиничном номере.

— Какой ужас!.. — прошептала Ксения. — Я ничего не знала. Когда же это?

— Давно, Ксюша. И... успокойся. Мертвых — не вернешь. Для таких, как Перлоф, война не кончалась никогда. — В голосе Белопольского внезапно прозвучали патетические ноты. — Христиан Иванович руководил борьбой с большевистской агентурой.

— Его убили большевики?

— Не исключено. Но вижу, ты расстроена? Однако, чтоб не возвращаться к этому вопросу, я хочу объяснить до конца свою политическую платформу.

— Оставь, отец... Меня это абсолютно не интересует.

— Нет уж ты послушай, послушай — раз возник такой важный разговор.

— Разреши мне побыть одной, — умоляюще произнесла Ксения. — Я, пожалуй, пройдусь.

— Разумеется, разумеется! — поспешил согласиться Вадим Николаевич. — Хочешь, я провожу тебя?

— Нет, я одна, — сказала Ксения. — Мне не нужны сопровождающие.

Ксения спустилась по лестнице, где всегда пахло кошками, и вышла на улицу. Она верила, что отец сказал ей правду, все, что знал о гибели фон Перлофа. Похоже, и эта тайна ушла в могилу. Ей оставалось лишь помолиться за дядю, за все доброе, что он сделал для дальней племянницы своей.

Ксения направилась на рю Дарю, 12, в собор Александра Невского — в главный русский собор. Был истинно парижский воскресный день. На бульваре цвели каштаны. Цветочницы торговали первыми пармскими фиалками. Толпы праздных горожан заполонили улицы, магазины, открытые террасы кафе и бистро. Утро казалось необыкновенно теплым, ласковым, благостным. Как ни странно, оно даже затушевывало, стирало ту боль, которую она испытала, узнав о гибели дяди.

Храм был зажат узкими улочками и домами, тесно лепившимися друг к другу. От этого он казался ниже, приземистей и будничней. Церковная торжественность отсутствовала, хотя служба уже начиналась. Ксению поразили люди, заполнившие и улицы, и все пространство вокруг церкви за чугунной решеткой. Эта толпа, занимающая каждый метр булыжной мостовой и каменные плиты двора, напомнила ей толпу тех русских, что окружали с утра до вечера русское посольство в Константинополе. Люди шумели, смеялись и плакали. Толкаясь, переходили с места на место, жестикулировали, перекликались, целовались на ходу со знакомыми. И здесь все тоже напоминало большой вокзал в ожидании надолго опаздывающего поезда.

Врата были раскрыты. Виден черный провал входа и чуть в глубине — слабые слюдяно-желтые огоньки свечей. Слышалось пение хора — умелое, слаженное, тягучее, берущее за душу и рождающее желание рухнуть на колени, молиться истово и принять жизнь такой, какой она дана.