Самый обычный день. 86 рассказов - Ким Мунзо

— Имейте в виду, что речь идет о газете, и в таком случае можно не предъявлять к произведению те высокие требования, которые были бы полностью оправданны, если бы речь шла о книге. Кроме того, у вас будет возможность придать стихотворению более совершенную форму, когда вы будете готовить его для сборника.

Боррель пытался разъяснить ему, что дело не в предъявлении высоких требований, а в том, чтобы не халтурить. Журналист продолжал уговаривать: если Боррель захочет, то можно будет даже сопроводить публикацию комментарием, уведомляя читателей о том, что перед ними «лишь набросок будущего стихотворения», а не законченное произведение.

Положив трубку, Боррель осознал, что в конце концов согласился выполнить просьбу журналиста. После этого он предусмотрительно отключил телефон, чтобы не повторять собственных ошибок (в противном случае количество звонков в ближайшие три часа могло совершенно спокойно превысить два или даже три десятка), и попытался закончить стихотворение. Его надо было сдать в тот же вечер, потому что оно должно было пойти в воскресное приложение, которое версталось именно в этот день. Боррель не понимал, как могло случиться, что к нему обратились только сегодня, хотя следовало бы это сделать, по крайней мере, несколько дней тому назад. Впрочем, за последние недели он привык не удивляться недальновидности тех, с кем ему приходилось общаться.

Когда начали сгущаться сумерки, он счел, что стихотворение более или менее завершено, и включил телефон. Тот немедленно зазвонил: журналист, заказавший ему стихотворение, спросил, что случилось с его телефоном — он был занят несколько часов, и неужели Боррель не видит, который час, и вообще, собирается он принести им стихотворение или нет: редакция уже закрывается.

По дороге в редакцию поэт перечитал свое произведение, и оно показалось ему слабым. Он уже было решил вернуться домой и кое-что переделать, но потом (мысленно представив себе выражение негодования на лице журналиста) решил оставить эту идею и сдать стихотворение как есть. К тому же это был черновик, и об этом будет напечатано мелким шрифтом сбоку от основного текста.

В следующее воскресенье (сразу же после звонка Эмили, который отругал его за то, что Боррель ему никогда не звонит) член редакционного совета престижного культурно-просветительского журнала попросил у него материал в номер. Они готовили публикацию о новой волне в поэзии, и его участие в этом номере было абсолютно необходимо — особенно после того, как его «Портфель» произвел неизгладимое впечатление на читающую публику. Боррель привел ему те же самые доводы, которые приводил до этого корреспонденту из газеты: за последнее время он не создал ничего нового, а только сделал кое-какие наброски, которые даже при большом желании нельзя считать стихотворениями. Представитель культурно-просветительского журнала поинтересовался, почему же тогда именно сегодня в третьей (по показателям тиражей) газете города было опубликовано его стихотворение (кстати: без примечания о том, что это черновой вариант; по словам журналиста, верстальщик решил убрать его, потому что оно портило дизайн страницы). И если уж поэт согласился дать свое стихотворение в третью (по показателям тиражей) газету города, то тем более он должен удовлетворить просьбу их журнала, который не только всегда непоколебимо занимал прогрессивные позиции в вопросах культуры, но и, кроме того, являлся несокрушимым бастионом в мрачные годы диктатуры. Боррель сказал, что предоставляет ему право опубликовать любое стихотворение из «Портфеля». Представитель культурно-просветительского журнала возмутился: обиженным тоном он дал Боррелю понять, что опубликованные ранее произведения его не интересуют.

— Но дело в том, что я еще ничего не закончил, — возразил Боррель.

— Не имеет значения! Нам подойдет все, что угодно.

На протяжении пятнадцати дней, последовавших за публикацией черновика нового стихотворения в культурно-просветительском журнале, кроме привычных звонков Боррель получал в среднем в день восемнадцать целых и четыре десятых просьбы о материалах от журналов разного объема, периодичности и способов печати и самых разнообразных эстетических и идеологических направлений.

Однако в день шестнадцатый, когда Боррель только что повесил трубку (после разговора с Жерардом, который, по его словам, пришел к выводу, что его старый друг заважничал: в противном случае чем можно объяснить отсутствие его звонков в последнее время), ему позвонил редактор самой главной (по количеству подписчиков) газеты города.

— Не бойтесь, я не собираюсь просить у вас стихи в ближайший номер, — начал он свою речь, посмеиваясь.

Редактор газеты пригласил его пообедать и заодно побеседовать в спокойной обстановке. Они пошли в роскошный ресторан.

Больше всего редактора удивило то, что Боррель так плохо осведомлен о сплетнях, ходивших в литературных кругах. Во время десерта он раскрыл свои карты: ему действительно не хотелось получить от Борреля никаких стихов. Газета была заинтересована в его статьях. Редактору казалось (и он считал свое мнение достаточно обоснованным), что Боррелю будет интересно попробовать себя на журналистском поприще. Поэт оказался застигнутым врасплох; и пока его собеседник заказывал бутылку шампанского, чтобы отметить возможное появление нового сотрудника в своей газете, Боррель не нашелся что ему ответить. Никогда в жизни он не писал ничего, кроме стихов. По мнению газетчика, его поэзия «работала» именно потому, что он всегда был открыт любым новым веяниям. Ведя колонку в газете, он смог бы выразить свое мнение о политических и культурных событиях. Кроме того, искуситель вопрошал: не привлекала ли его возможность попробовать писать статьи столь же филигранные и насыщенные, как его стихи? Боррель попытался занять линию обороны: ему трудно себе представить, что он сможет работать регулярно, создавая по статье каждую неделю.

— Каждую неделю? — удивился редактор. — Нет-нет. Речь идет о ежедневной колонке.

Он писал статьи во второй половине дня, сразу после обеда. Опыт показал ему, что удобнее назначать интервью на утро, тогда вечер освобождался для других общественных обязанностей. Писать статьи после обеда ему претило, потому что в это время он обычно ощущал тяжесть в желудке и легкий шум в голове. Ему было бы гораздо приятнее вздремнуть немного, чем ломать себе голову, размышляя, на какую тему следует написать статью, которую надлежало сдать в тот же день к вечеру, перед тем как пойти на коктейль, на прием, на презентацию или на открытие выставки, где требовалось его присутствие, — это требование часто выражалось не только в виде обычного приглашения, присылаемого по почте, но и подкреплялось телефонным звонком организатора выставки, галерейщика, лектора или актера — в зависимости от каждого отдельного случая. Когда Боррель писал статьи на скорую руку, его не оставляло чувство досады, потому что, как большинство поэтов, он был чужд импровизации. Каждое из стихотворений «Портфеля» он переписывал по нескольку раз и, даже правя гранки сборника, внес несколько исправлений, улучшивших текст. А теперь ему приходилось заканчивать статьи за какие-нибудь три четверти часа, не давая им созреть, не имея времени на то, чтобы, перечитывая их по нескольку раз, найти в них ошибки, неточности, чересчур резкие мнения, лишние прилагательные и слишком тонкие или, напротив, слишком грубые намеки.

К тому моменту, когда вышло седьмое издание «Портфеля», Боррель усвоил, что на любом из многочисленных коктейлей, приемов, презентаций или вернисажей, на которые он ходил, ему неизбежно приходилось заводить дружбу с каким-нибудь художником. Самые скромные из них просили его написать вступление к проспекту их будущей выставки. Все прочие, без единого исключения, предлагали ему создать некое совместное произведение.

— Мне кажется, что было бы интересно создать нечто, диалектически экспериментируя с нашими двумя языками: поэтическим и пластическим, — сказал однажды художник, который не доставал ему даже до плеча, и буквально вынудил Борреля сразу после этого пойти в студию и посмотреть его творения.

Потом наступил черед вступлений к книгам других авторов, мнение о которых ему приходилось высказывать, прочитав их кое-как по диагонали и в страшной спешке. В конце января восемнадцать комиссий по проведению карнавальных праздников из восемнадцати различных селений и городов (в том числе из столицы страны) заказали ему шуточные тексты. Сразу после этого ему пришлось читать лекции на темы, о которых он знал только понаслышке, и участвовать в «круглых столах», посвященных литературе и политике, поэзии и метрике, рифме и социальной действительности, поэтической структуре и структуре архитектурной, эстетике, поэзии в эру полетов в космос, долгу литератора, поэзии и экологии, поэзии и элитарности, литературе и либидо. Он читал лекции старшеклассникам и студентам, познакомился со всеми преподавателями литературы из разных уголков страны и объяснил (соплякам, которые смотрели попеременно в потолок и на свои часы), как он понимает творчество и поэзию, какого читателя он имел в виду, когда писал свои стихи, и о каких читателях не думал, как рождались стихотворения в его голове и являлся ли он сторонником верлибра.