Очерк истории Кривичской и Дреговичской земель до конца XII столетия - Митрофан Довнар-Запольский

К представителям сословия священнослужителей, видимо, надо приобщить и первого упомянутого в письменных источниках кривского князя Рогволода (*Ragnvald(as)). Даже при вероятном скандинавском происхождении этого руководителя, его статус «сакрального владетеля» (rex sacrorum) не должен вызывать больших сомнений — тесные этнокультурные контакты в циркумбалтийском регионе того времени позволяют высказать мнение, что и некоторые варяжские вожди могли иметь сакральный статус (напомним хотя бы «вещего» князя Олега (Helgi) (древне-северное «святой»), представление о смерти которого хорошо согласуется с представлениями о ритуальном убийстве «архаического владетеля»). Все отмеченное могло быть дополнительным стимулом (либо условием) со стороны местного населения, чтобы придать князю властные полномочия и признавать их легитимность.

Гипотеза эта подтверждается и лингвистическими материалами: первый компонент имени Рогволода, как и его дочери Рогнеды, тождествен с др.-северн. ragnar «боги», что стыкуется с лит. Regeti, лат. redzet «видеть, созерцать», отсюда лит. Ragana, бел. (диал.) рагана — «колдунья, волшебница». В основе рассматриваемых наименований лежит сема «вещий дар, дар предвидения» — *ragn-, и означает этот термин того, кто владеет таким даром.

Существование топонимов, связанных с именем Рогнеды, и мест, где она якобы похоронена («гора Рогвальда и Рогнеды», или иначе «Рогнедин курган» на полуострове Перевоз на озере Дрисса, «Рогнедины курганы» в Вилейском районе и в окрестностях города Краслава (Латгалия), озеро Рагнедь на север от Заславья, «могила Рогнеды» или «замочек Рогнеды» в самом Заславье, могилка Рогнедина на Брянщине), тоже обусловлено определенными религиозными верованиями[86]. Заметим, что в народном представлении о «горе Рогвальда и Рогнеды» убийство полоцкого князя Рогволода сопрягается с сюжетом «основного» мифа: якобы князь был убит на этой горе ударом каменного молота.

Особый интерес вызывает фигура знаменитого и без преувеличения самого выдающегося кривского князя — Всеслава Чародея. Уже условия рождения — «от волхвования» — должны были требовать необычности дальнейшего жизненного пути этого властителя. В. Лобач, рассматривая сообщения о Всеславе, убедительно доказывает принадлежность князя к сословию священников. От момента волшебного рождения князю было дано «язвено» (отличительный знак), которым, видимо, была заметная у него от рождения «волчья шерсть», что считалось знаком магической способности превращаться в волка по собственному желанию; этот признак может осмысливаться и как свидетельство кривизны (избранности, сакральности) — обязательной черты всех волшебников.

Прозвище князя Всеслава «Волх» из былины о Волхе Всеславиче происходит от термина «вълхвъ» — «языческий священник, чародей»; только представитель сословия священников в то время мог «бросить жребий», что и делает Всеслав, прося судьбу «о девицю себе любу» (то есть Киев); только чародей, как Всеслав, мог иметь «вещую» душу, причем весьма характерно, что архаическое индоевропейское определение волка *weid-n(o), в облике которого «рыскаше» князь, попутно может свидетельствовать и о «пророчестве» этого зверя[87]. А. Югов, анализируя некоторые спорные места в «Слове о походе Игоревом», добавляет к этому ряду другие свидетельства «чародейского» образа полоцкого князя: его «вещая» душа может переходить в другое тело — «в друзе теле»; эпитет Всеслава «хытръ» означает волшебника; князь добывает себе киевский престол «клюками» (волшебною хитростью); за одну ночь он переносится из-под Киева к Новгороду — «обвейся на сине мыле» (повиснув на синем облаке).

Со своей стороны заметим, что мифологические черты Всеслава Чародея, известные из «Слова…» (способность превращаться в волка) и былины про Волха Всеславича (рождение от змея)[88], хорошо согласуются с древними индоевропейскими представлениями о владетеле-волке и змее, символически связанными с царской властью (сравни лексический ряд Волх, владетель, волость, власть и имя бога Велеса, с которым тоже связаны волчий и змеиный культы, с индо-европейским корнем *uel- для обозначения власти). Кстати говоря, общие индоевропейские истоки имел и другой институт власти, известный на Полотчине, — вече (народное собрание), которое воплощало давнюю традицию так называемой «аристодемократии», имеющую эквиваленты прежде всего в Северной Европе (скандинавский тинг).

До сих пор не прекращается обсуждение между учеными внешнеполитических акций Всеслава. Известно, что после вынужденного изгнания из Полоцка он отправился к финскому племени водь и во главе его учинил поход на Новгород. Как это ни странно, но через языческий и балтский контекст становится понятной скрытая мотивация такого поступка Всеслава. Дело в том, что на землях води выявлено балтское присутствие: значительное число захоронений с восточной ориентацией, которая считается типично балтской обрядовой чертой, распространение в курганах вещей балтского происхождения, балтская гидронимия на территории племени, наличие у води (как и у полоцких кривичей) длинноголового широколицего антропологического типа, который в этой части Европы связывается с балтами.

В балтском контексте води, как нам кажется, можно увидеть следы кривичской колонизации, когда носители культуры длинных курганов, а позже и псковские кривичи проникали на водскую пятину. Это подтверждается тем, что в Латвии потомки води, переселенные туда в 1445 году, известны как кревинги, что можно истолковать их давними контактами с кривичами. Поэтому поход Всеслава, которому язычники-водь доверили свое войско, — не в последнюю очередь, видимо, благодаря его сакральной харизме, похож на продуманный тактический шаг, в основе которого была уверенность в «генетически обусловленной» лояльности води.

Также совсем не случайна согласованность его нападения на Новгород и народного восстания в этом городе, инспирированном языческим волхвом против епископа и новгородского князя — врага Всеслава. Более того, недавние исследования свидетельствуют о связи между языческими реакциями на Балтике (в землях ободритов в 1066 году и в Швеции в 1067 году) с войной Всеслава против Ярославичей, отмечается роль Чародея в этих событиях как потенциального союзника шведского (и, возможно, ободритского) языческого движения[89].

Можно допустить, что наибольшей (прежде всего военной) поддержкой Всеслав пользовался среди балтских племен, с помощью которых он, скорее всего, вернул в 1071 году свой законный полоцкий престол. Во время царствования Всеслава Чародея, продолжившего политику своего отца Брячислава, отношения с соседними лето-литовскими племенами имели преимущественно мирный характер. Пробалтской сутью политики кривских владетелей[90], возможно, объясняется и включение в состав их государства земель селов и латгалов, где вскоре возникли два города-форпоста — Гер-цике и Кукенойс, которые со второй половины XI века входили в состав Полоцкого княжества[91].

По Г. Семенчуку, при Всеславе Брячиславиче Полоцкая земля окончательно превратилась в самостоятельное раннесредневековое государство. Оно имело обязательные в таком случае атрибуты и политические инструменты: стабильную территорию, высшую власть в лице князя, свою династию, особую религиозную организацию и вооруженные силы. Все это позволяло полоцким князьям проводить независимую от кого-либо внешнюю и внутреннюю политику.

Одновременно надо учитывать и то, что в результате христианизации и возникновения на ее основе «русской» этноконфессиональной идентичности, Полотчина оказалась в совсем другом контексте. И. Морзолюк доказывает, что, несмотря на особое и весьма специфическое место Полоцкого княжества в Восточной Европе, нет смысла рассматривать его вне истории Киевской Руси и что оно вместе со своей княжеской династией все же осознавалось современниками как часть единого сообщества с центром в Киеве.

При этом следует иметь в виду, что включение разноэтничных пространств в данное сообщество (если признавать его существование) происходило отчасти через влияние городской культуры (в т.ч. в связи с ролью городов как центров просвещения и письменности) и христианской идеологии, которые прямо и косвенно способствовали ассимиляции традиций коренного населения и формированию «общерусского» сознания. Важно также уточнить, что пресловутая «Киевская Русь» была метаэтнополитическим сообществом, которое складывалось из государств, связанных между собой экономиически и культурно, и которые — несмотря на языковые различия — осмысливали свою принадлежность к единому политическому центру.