Ваш номер — тринадцатый - Евгений Соломенко

Старикан подхватил петуха в свои брезентухи и передал спасительнице:

— Держи, девонька, барышня ненаглядная! Польжовайщя на ждоровьичко!

— А чего ты — в рукавицах? — при всей своей нацеленности на расправу со Скарабеем, Анабелла не смогла побороть всегдашнего женского любопытства. — Навоз, что ли, кидать собрался?

— Да крапивница шовщем жамучила, шволочь такая! — посетовал дедок жалостно.

Уже распахнув дверь в парадную, женщина обернулась:

— Дедуля! Ты до вокзала-то дорогу найдешь? Может, проводить тебя?

— Найду, милая, вщенепременно найду! — заверил растроганный старичок. — Не шумлевайщя, шишки-коврижки!

Когда Анабелла скрылась в подъезде, он аккуратно стащил рукавицы, завернул в полиэтиленовый пакет. А через десять минут уже сидел в шалмане на соседней улице и заказывал себе пива.

— Тебе, дед, какого? «Адмиралтейского», «Бочкарева», «Балтики»? — осведомился хамоватый малый за прилавком. И осклабился. — Не, тебе «Студенческого» надо! Точно, дед, «Студенческое» — это в аккурат для тебя! Как полагаешь?

— Ты мне не жубошкаль тут, штудент! — строго осадил его Пиф-Паф. — Ты мне «Медовое» давай: оно шладкое!

Он устроился в уголке и не спеша цедил сладенькое пойло. Торопиться было некуда. Вообще-то яд, которым Пифагор смазал петушиные перья, убивает любого, кто к нему прикоснется, всего за четверть часа. Но старый чекист исповедовал непреложное правило: умей выжидать! Поэтому пивнуху он покинул лишь спустя пятьдесят минут.

А вскоре он отомкнул дверь и осторожно зашел в квартиру. Женщина лежала посреди затемненной комнаты, подле затянутого черной парчой стола. В остановившихся глазах застыли изумление и ярость, рот был оскален, как у загнанной пантеры. Пиф-Паф протянул к ней руку, нащупал на виске жилку. Пульса не было.

«У наш ощечек не бывает, шишки-коврижки!» — засмеялся довольно Пифагор. Он равнодушно перешагнул через мертвое тело, приблизился к столу, по углам которого горели, оплавляясь, четыре свечи. Там на краю сиротливо лежала крохотная фигурка с кривыми кавалерийскими ножками и большой лобастой головой. Маленький Чингисханчик, генерал из воска — такой беззащитный без адъютанта Паши, без торсионных генераторов и генных деструкторов. Пифагор, сопя, полез за пазуху, снова натянул рукавицы и подхватил куклу со стола:

— Ну что, гражданин генерал-лейтенант? Шпаш я тебя щегодня, шишки-коврижки? И человечка ради тебя жижни лишил! Да не проштого, жаметь, человечка, а нашего, ш тринадцатым номером! Тебе-то про номер этот и жнать не положено: ты его не удоштоилщя, нешмотря на генеральшкие лампашы! Но ты щейчаш полежней для дела, чем девка та. Такая вот дишпожиция!

— И очень-то о щебе не воображай! — предупредил он куклу. — Ежли надо штанет, я тебя — вот так! — И, легко сжав кулак, превратил кривоногую фигурку в комок воска.

Прежде чем покинуть квартиру, Пифагор извлек петуха из корзины, насыпал ему пшена, налил в блюдце воды:

— Живи пока, Петька! Когда щюда дожнаватели вщякие понаедут да шледователи, пушкай еще какой-нибудь шволочь тебя в руках подержит. Напошледок!

Намжил Банзарович Скурбеев в это время ехал с оруженосцем Пашей в экспрессе Москва−Петербург. Разложив на столике документы, он погрузился в их изучение. Генерал вершил дела государственной важности. Он не знал, что человечек с мышиными глазками, который тридцать лет назад поломал всю его судьбу, только что снова возник из небытия. Возник — и спас ему жизнь.

Хотя сам Скурбеев жизнью давно не дорожил: зачем держаться за то, что так безнадежно исковеркано?

В тот миг, когда Анабелла рухнула бездыханно на пол, Зорин тоже лежал на полу. Вернее — возлежал в трусах и рубашке на ковре посреди собственного кабинета. Смятые брюки валялись тут же, но господин редактор не спешил в них облачаться. Вольготно развалясь, он наблюдал, как секретарша натягивает свои апельсиновые колготки.

Это созерцание очень его будоражило: кровь бурлила, стучала в виски сильней и сильней. И вдруг ему показалось, что на сердце выплеснули ковш крутого кипятка. Оно вздрогнуло и начало стремительно разбухать, распирая грудную клетку, ломясь наружу. Вокруг не стало воздуха, и Зорин, откинувшись на спину, ловил его остатки распяленным ртом.

Венерка, шустро оправив юбчонку и впрыгнув в свои «лодочки», наскоро замела следы шаловливого преступления и уже названивала в «скорую». Но Зорин этого не видел, он как бы провалился вглубь себя. И понял, что вот сейчас очень даже просто умрет — и для него все это закончится: и редакторский кабинет, и Венерка, и акции, и даже всемогущая «Утренняя звезда». И еще Зорину открылось совсем уже непонятное: он не «сам» умирает, у него ЗАБИРАЮТ жизнь! Забирает кто-то всесильный, кто вправе это сделать.

— Но за что? — шептал беззвучно Зорин. — За Игоря Анисимова? За Вольдемара? За Венерку и мелкие подлости?

…А потом он лежал уже на кожаном диване, и над ним хлопотала реанимационная бригада. Косматый доктор, обросший рыжей бородой, пробасил весело:

— Вот и оклемался ваш начальник! Отключите все телефоны и дайте ему выспаться. Через пару часов он встанет слабеньким, но вполне дееспособным. А завтра пусть сделает кардиограмму. И вообще неплохо бы ему закатиться в хороший санаторий!

И похвалил кого-то невидимого (не иначе — Венерку):

— Молодцы, что вовремя нас покликали. Прибудь мы получасом позже — могли бы уже и не понадобиться. А теперь — тип-топ: будет жить ваш редактор!

Зорин погружался в спасительное беспамятство. И был при этом абсолютно уверен: он — обречен.

Глава двадцать восьмая

Охотники за черепами

— Жорин, ждравштвуй, шишки-коврижки!

Услышав в трубке шепелявое кваканье Пиф-Пафа, Зорин ухмыльнулся: старая кочерыжка опять соскучилась по мадерочке с таранькой! Но заслуженный энкавэдэшник был строг и официален:

— Жавтра к шештнадцати ноль-ноль подъежжай на Мошковшкий прошпект, тридцать вощемь. Там жакрытое объединение «Антей». Шкажешь — к гражданину генеральному директору. Пропушк жакажан. Такая вот дишпожиция!

— А чего там будет-то? Не всемирный форум водопроводчиков?

— Шам ты — водопроводчик! — осерчал Пифагор. — Гражданин Админиштратор шобирает наш вщех. А жачем — там и ужнаешь. В общем, не опаждывай, шишки-коврижки!

«Антей» занимал исполинское здание с монументальными колоннами вдоль фасада — этакий мастодонт сталинской эпохи.

— Второй этаж, третья дверь налево, — предупредительно пояснил на вахте подтянутый молодой человек.

За третьей дверью налево оказалась огромная, как кегельбан, приемная. В ней томились Пиф-Паф и непривычно трезвый Аполлинарий.

Наконец секретарша оповестила:

— Господа, заходите! Генеральный директор ждет вас!

Тамбур, заключенный между двойными дверями, вывел их в кабинет, по сравнению с которым приемная сразу показалась убогой каморкой. За руководящим столом под российским триколором восседал Петр Аввакумович Чичеванов собственной персоной. Ограничившись легким кивком головы («рассаживайтесь!»), Администратор сразу взял быка за рога:

— Руководство «Утренней звезды» дало нам ответственное поручение, выполнить которое предстоит за пределами своей зоны. А именно — в Алма-Ате. Излагаю суть. На территории бывшего СССР расплодилось свыше 120 сект, самонадеянно присвоивших себе высокое звание сатанистов. Эти психопаты, извращенцы и прочие кукиши марципановые наносят «Звезде» серьезный ущерб, компрометируя идеи сатанизма и сводя их к заурядной уголовщине, нелепо пародирующей наши ритуалы.

Аполлинарий с выражением крайней преданности уставился Администратору в рот. Пифагор вытащил из кармана засаленный блокнотик. Склонив от усердия голову набок и высунув сизый кончик языка, он шустро конспектировал все, что излагал старший администратор агентства «Утренняя звезда»:

— План — простой донельзя. Пифагор Пафнутьевич и Аполлинарий организуют показательную казнь паре-тройке таких якобы-сатанистов, а господин Зорин обеспечивает широкое освещение в печати — чтобы остальных отвадить от этой моды. Правда, господа, есть тут одна закавыка. Поскольку наши «клиенты» предпочитают себя не рекламировать, то их физическая ликвидация, ясны горы, не вызовет широкого резонанса, и показательной порки не получится. А посему, батеньки мои, сосредоточим внимание на тех кукишах, которые уже засветились и пребывают в центре публичного скандала.

Администратор взял электронный пульт и щелкнул парой кнопок. Тотчас окна задернулись черными, как ночь, шторами. А в торцевой стене над входной дверью раздвинулись створки, открывая большой белый экран.

Экран вспыхнул — и по нему поползли хроникальные кадры. Хозяин кабинета сопровождал их своим комментарием: