Шах и мат - Олежанский Георгий

— К базе ведет тропа, — тем временем говорил Смирнитский, указывая рукой направление, — она не заминирована. На расстоянии метров двадцати начнется «колючка», от нее и до лагеря мин уже нет.

— Двадцать метров! — не поверил ушам Балакин. — Ты издеваешься: нас же сразу засекут, мы и расставиться не успеем.

Смирнитский снова принялся наблюдать за лагерем в бинокль.

— Не засекут! Основная часть лагеря расположена под землей, снизу не увидят, если вы не будете топать, как стадо слонов.

— Ты сумасшедший! — сплюнул Балакин.

— Лис, выдвигайся и расставляй людей по периметру базы. По моей команде огонь из всех подствольных гранатометов, что имеются, и бросайте гранаты.

— Иваныч, надеюсь, ты знаешь, что делаешь… — Балакин недоверчиво покосился на Смирнитского, подозвал руководителей групп и раздал необходимые указания.

Цели получить какую-либо информацию не ставилось, поэтому пленных во время проведения силовой части операции решили не брать, а действовать максимально эффективно с точки зрения собственной безопасности. Поэтому бойцы отряда сразу ударили по противнику из подствольных гранатометов, и только потом, когда дым рассеялся, отдельными группами по два-три человека, перешагивая через ошметки и части тел и чавкая подошвами сапог по пропитанной кровью земле, двинулись на зачистку лагеря, смыкаясь к центру. Несколько человек из группы спустилась вниз, зачищая помещения землянки.

Сам бой продолжался недолго, около пяти минут, хотя каждому бойцу отряда Лиса и Тополя казалось, что прошло не менее часа: так воспринимается время в экстремальных условиях, особенно в бою, когда в кровь поступает огромное количество адреналина.

— Тополь, — позвал Смирнитского Балакин, пнув ногой разорванное напополам тело одного из боевиков, — ты оказался прав: тут одни рядовые бойцы.

И когда Смирнитский только кивнул в ответ, показывая рукой, что нужно продвигаться дальше, сам Балакин поблагодарил про себя Господа, что все оказалось так, как говорил Иваныч, и закончилось для группы благополучно.

И тут, перекрикивая все еще раздававшиеся редкие выстрелы, кто-то из бойцов отряда окрикнул Балакина:

— Лис! — в голосе сквозила тревога.

Смирнитский и Балакин направились в сторону, откуда кричали.

— Что там? — подходя, спросил Лис.

Боец молча показал на два окровавленных тела, сброшенных в неглубокую яму.

— Хемуль, — пробормотал Смирнитский, повернув лицо одного из трупов, — твою ж мать!

— И Сократ.

— Ладно, Лис, надо забирать тела и уходить отсюда. А то нашумели мы сильно, скоро могут и гости пожаловать.

— Что делать с боевиками? — спросил Балакин.

— На опознание, — коротко ответил Смирнитский.

Отдав распоряжение, группа развернула несколько плащ-палаток, уложила тела погибших товарищей и двинулась в точку сбора отряда.

Глава 7

с. Симсир, этим же утром

В это теплое майское утро, когда солнце, поднявшись над горизонтом, начало двигаться к зениту, постепенно разбавляя утреннюю свежесть духотой и жарой, в небольшом селе Симсир каждый двор давно вовсю трудился. Занятые домашними хлопотами, но вместе с тем на удивление ухоженные и аккуратные женщины, облаченные в красивейшие одежды теплых цветов, словно нарядившиеся на празднества, стирали вещи, готовили пищу, убирали дом, создавая тот самый уют и мир, которым славятся народы, населяющие Кавказ. Сколько песен и легенд восхваляют убранство и гостеприимство их домов!

И пока женщины хлопотали, некоторые из мужчин отправились по делам в ближайший город, а другие, собрав в отары овец — на пастбища, старики, по-молодецки нацепив каракулевые шапки на бок, сидели на добротно сколоченных лавках во дворах. Эти старейшины, еще десятилетие назад уважаемые за приобретенную жизненную мудрость, сейчас превратились в просто дряхлых стариков, к которым даже не прислушиваются. И они, вот так вот сидя на лавках, между собой возмущались, что в последнее время, полное неразберихи и хаоса, даже почитаемые веками традиции Кавказа ставятся под сомнение в угоду меркантильным интересам, нарушается существовавший много веков хрупкий баланс сил. Только возмущались они почти неслышно, ибо боялись.

В это утро глава тейпа Нальгиевых Ваха, уже давно немолодой, но коренастый и на вид крепкий чеченец, как всегда, вышел во двор своего дома и удобно устроился на лавке, подставив лицо теплым лучам. В его жизни, полной тревог и постоянного ожидания худшего, солнце оставалось одной из немногих радостей. С тех пор как началась война, Ваха уже и забыл, каково это — безбоязненно выйти в горы на охоту, справить свадьбу по обычаям, отставить дверь дома открытой и пригласить гостей… А всему виной один-единственный человек, пожелавший безграничной власти и денег — так давно, что этого уже никто и не помнит.

Когда две серебристые пятидверные «Нивы», взметнув придорожную пыль, резко затормозили у ворот дома, Ваха, понял, что приехали за ним. Он понимал, что рано или поздно это случится, ведь нельзя находиться между двумя врагами и не быть втянутым в их войну. Вопрос только в том, кто это: свои — бандиты без принципов и убеждений, оправдывающие Кораном любое свое преступление, или пришлые — военные, которых Ваха считал не лучше первых, но они хотя бы иногда руководствовались понятиями чести и морали.

— Зарема! — Ваха громко позвал жену.

Во дворе появилась полная женщина, одетая в белое хлопковое платье с длинным рукавом, подол которого скрывал ноги, волосы ее были убраны под платок.

— Уведи детей в дом, — спокойно сказал Ваха. — Если я сегодня не вернусь к вечеру, то собирай только самое необходимое и переезжай к сестре.

Массивная железная дверь ворот открылась, и во двор вошли пятеро людей без опознавательных знаков на военной форме.

«Пришлые».

— Нальгиев Ваха? — спросил один из них.

Тот просто кивнул в ответ.

— Вы проедете с нами! — скомандовал военный.

Ваха, бросив короткий взгляд на жену, молча поднялся со скамейки и направился в сопровождении двух бойцов к стоявшим у ворот дома машинам.

ПВД сводной группы, вечер того же дня

Балакин, находившийся в допросной комнате во время разговора Вахи и Смирнитского, для себя решил, что его присутствие необходимо, дабы не дать полковнику сорваться и убить этого пожилого чеченца.

Однако Смирнитский казался совершенно невозмутимым: ни один мускул не дрогнул на лице, а в голосе не слышалось ненависти, хотя перед ним сидел тот, кто продал его подчиненных, коллег. И это обстоятельство Балакина несколько напрягало.

— Я не жду, что ты воспримешь мои слова всерьез, полковник, — говорил Ваха, — в твоих глазах я предатель. Будь я на твоем месте, я бы поступил точно так же.

— Ты прав, — согласился Смирнитский, — я и не восприму.

— Ты не услышишь меня, я и не собираюсь убеждать тебя в чем-то. Я не вижу смысла продолжать наш разговор.

Смирнитский ответил не сразу.

— Я готов выслушать, — наконец сказал он, — расскажи мне: зачем?

Ваха не был связан, он сидел на деревянном стуле за простым столом в импровизированной допросной комнате, которую устроили в пункте временной дислокации после прокурорской проверки. Прокуроров — за их пижонство и высокомерие — Анатолий Иванович Смирнитский ненавидел всей душой.

— Если у тебя есть семья, — начал Ваха, — то, возможно, ты меня поймешь.

Смирнитский плотно сжал губы, а Балакин напрягся, тема семьи всегда была очень болезненной.

— У меня большая семья, — говорил Ваха, — Аллах подарил мне пятерых замечательных детей, которые здравствуют — пока. — Он акцентировал внимание на последнем слове.

— Вот только времена нынче весьма неспокойные, — продолжал Ваха. — Ты, как человек военный, понимаешь, что нельзя соблюдать нейтралитет, находясь между двумя противоборствующими силами, так сказать, между молотом и наковальней. Я и так очень долго старался быть в стороне.