Жестокая болезнь (ЛП) - Вольф Триша

Нет, эти мысли надо отбросить. Еще не время.

Кошмары прекратятся, как только я в буквальном смысле похороню прошлое. Несмотря на все, что я выстрадала, несмотря на свои самые мрачные страхи, Алекса нужно упокоить.

Чем глубже я иду в руины, тем больше растет мое беспокойство. В голове пульсирует, и я дотрагиваюсь до виска, отмечая шероховатость рубцовой ткани. Кожа покрылась волдырями от электродов. Как будто чем ближе я подбираюсь к тому, чтобы найти его, тем сильнее становится боль.

После часа поисков я ничего не нахожу. Ни обугленной плоти. Ни костей.

Ни тела.

Нет никаких останков, кроме этого мертвого дома.

Чувство страха пронзает позвоночник, мышцы напрягаются, а кожа становится горячей.

Я могла бы порыться под обломками. Я могла бы покопаться под этой полуразрушенной кучей и обыскать лес. Но, в конце концов, я лишь еще больше испачкаюсь, потому что мои кошмары реальны. Страх, что за мной наблюдают, — это не какая-то чушь типа посттравматического синдрома.

Сумасшедшего ученого здесь нет.

Я следую за останками дома, как по чертежу, пробираясь через узкое пространство, ведущее к задней части, где останавливаюсь и смотрю на лес.

Там, где кустарник вдоль линии деревьев был расчищен от огня, появляется маленький сарай. Тревога сжимает мои нервы, когда я приближаюсь к строению. Я вижу следы на мокрой от дождя земле.

Двери сарая открыты, внутри пусто, но улики на земле указывают на то, что здесь хранилось. Алекс держал на территории второе авто. Хотя, судя по следам шин, это был мотоцикл.

— Сукин сын.

На дереве над головой щебечет птица, и я вздрагиваю, прижимая руку к груди. Резко оборачиваюсь, переводя взгляд с хижины на лес. Гнев пробивается сквозь тревогу. Я опускаю руку и сжимаю пальцы в кулак.

Есть одна вещь, которую я усвоила за то короткое время, что провела с этими приводящими в бешенство эмоциями, единственный способ контролировать их — сосредоточить всю свою неуверенность и страх — и превратить их в острую ярость.

Так что, я направляю всю ярость на Алекса.

Достаю телефон и проверяю время, убеждаясь, что успею добраться до аэропорта. От одного быстрого взгляда на время у меня учащается пульс. Я больше никогда не буду смотреть на часы по-прежнему.

Алекс многое испортил. Прежде всего, карьеру, которую я любила.

Я не бралась за новую работу мести со времен Леноры Дейвернс. Она была моим последним клиентом. Она разорвала все связи со мной, и я удалила все после того, как работа закончилась. «Закончилась» — плохое описание того, как я убила ее мужа.

Чтобы быть абсолютно уверенной, что наша договоренность останется в секрете, я достала свою черную записную книжку, полную клиентов и их секретов — на случай, если работа пойдет плохо, я всегда старалась иметь ее под рукой — и намекнула (ладно, шантажировала по полной), что, если власти узнают о нашей договоренности с Ленорой, факт усыновления станет достоянием общественности. Однако Ленора не планировала раскрывать нашу связь; она была рада, что Эриксона больше нет.

«Он был монстром», — сказала она.

В конце концов, Ленора узнала, кем на самом деле был ее муж. И Эриксон, возможно, заслужил это. Черт возьми, преступники, с которыми он был связан, вероятно, планировали в какой-то момент убрать его, и я, несомненно, оказала им и каждой эскортнице в городе услугу. Но жестоко заколоть человека до смерти в переулке — это поступок, с которым даже я не могу смириться.

Если Ленора и подозревает меня в смерти Эриксона, то она не проронила ни слова. Ей выплатили немалую страховку за смерть мужа. Может, именно поэтому она хранит молчание, а может, из-за того, что я угрожала. Мне следовало перестать зацикливаться на этом, но постоянный страх и паранойя переросли в невроз. Все еще есть доказательства, маленькие фрагменты метаданных, которые связывают нас воедино. Если кто-нибудь копнет глубже, все можно обнаружить.

Я никогда раньше не была по ту сторону закона, и у меня заканчивается время.

Единственный человек, которому я доверилась, — это Джеффри Ломакс, адвокат, который направляет своих непримиримых клиентов в мой бизнес. Ну, раньше он так делал, когда я работала в «мести по найму». После того, как я наняла Ломакса в качестве своего адвоката, чтобы наш разговор оставался конфиденциальным, я рассказала ему свою историю, на что он порекомендовал другого беспощадного адвоката по уголовным делам.

Честно говоря, я удивлена, что он не направил меня к психиатру.

В моем бумажнике лежит карточка некоего Джоша Вэнсона. Я ему не звонила. Что касается официального отчета и информации, которую я почерпнула из новостей, полиция никого не разыскивает в связи с Эриксоном.

Но человек мертв.

От моих рук.

Да, Эриксон был садистом-насильником и, возможно, убийцей, но это не освобождает меня от ответственности.

Я не убегаю.

Я планирую явиться с повинной и встретить последствия.

Но не раньше, чем отомщу.

Прежде чем я признаюсь в каком-либо преступлении, я должна найти Алекса. Он сделал это со мной. Он превратил меня в слабую и отвратительную… не знаю даже, как назвать. И пусть исправит это. Пусть исправит ущерб, который он нанес моему мозгу, разомкнет провода, вернет меня обратно.

Я не выдержу и одного дня в тюрьме в таком состоянии. Я сломаюсь. Разложусь. Превращусь в обломки, такой же, как этот дом.

Прежняя Блейкли могла бы справиться с тюрьмой. Она была жесткой и безразличной, ничто не могло повлиять на нее. Она могла защитить себя от заключенных и не поддаться на сантименты.

Она нужна мне, чтобы выжить.

Сердито фыркнув, я натягиваю капюшон на голову и иду в том направлении, откуда пришла. Я достаточно увидела. Алекса здесь нет. Он забросил свой проект, а затем спалил все дотла.

И теперь он на свободе.

В конечном счете, что злит больше — даже если я не могу признаться в этом вслух, — так это то, что он бросил меня.

Он заставил меня почувствовать все это… то, что я даже не могу… описать… это потрясение изматывает меня ежедневно.

Он оставил меня одну разбираться со всем.

Мой пульс тяжело отдается в ушах, когда я прохожу мимо открытой двери подвала. Воспоминаний об Алексе — его мужском запахе, бледно-голубых глазах, растрепанных темных волосах, ямочках на щеках, когда он улыбался своей мальчишеской улыбкой, — становится слишком, и я с громким стуком пинаю дверь.

Он разрушил мою хорошо выстроенную жизнь, да, но он также разрушил и другие вещи.

Например, секс.

Секс всегда был простым. Несложным. Я находила симпатичного человека и удовлетворяла потребность. Дальше не заходило. Никогда не было никаких запутанных чувств. Я занималась сексом так, как жила всю свою жизнь: сосредоточенная на удовольствии. Ведомая своими желаниями.

Затем одна ночь под водопадом с Алексом изменила все.

Боль расцветает в моей груди, как синяк, который не заживет, жгучая агония становится знакомым спутником. Мысли о той ночи нападают на меня. Об Алексе, когда он прикасался ко мне так, как не прикасался ни один другой мужчина, о том, как я могла чувствовать его потребность, чувствовать его эмоции, чувствовать сильную связь с ним.

Он сказал, что любит меня.

— Он мой враг, — говорю я себе под нос, напоминая, что нельзя забыть то, что он натворил. Он мучил меня почти месяц. Изменил мой мозг, черт побери.

И все же, ночами, когда труднее всего заснуть, когда тошнота скручивает желудок, и я сворачиваюсь калачиком, не могу понять разницу между гневом и сердечной болью, я тянусь к его футболке. Той, что держу подоткнутой на краю кровати. Той, что я схватила, когда убегала.

Той, что хранит его запах одеколона с нотками сандалового дерева и океана, и какого-то неопределимого мужского аромата, который принадлежал только Алексу.

Я ношу его футболку, и на каком-то подсознательном уровне комфорта, в ней мне легче.

Едкий запах гари саднит горло. Я с трудом сглатываю. Возвращаясь на тропинку, замечаю впереди возле ворот блестящий отблеск. Солнце освещает предмет, и, когда я подхожу ближе, меня сотрясает дрожь.