Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

― Может быть потому, что это был камень, ― сказал Кроуфорд. ― То есть, я хочу сказать, именно потому, что это был камень. У существ, которые охраняют своих подопечных, которые могут… э-э, скажем, отбросить тень, чтобы помешать им выпить отравленное брэнди, ― с этими словами он взглянул на Байрона, ― может не доставать сил, чтобы остановить или отвести в сторону осколки одного из разумных камней, одного из до сих пор живущих. Может быть, они не могут мешать другим членам семьи. Ну что, это здоровая выдумка?

― О, да, просто превосходная, ― беспокойно поерзав, сказал Хобхаус. ― Снимаю перед вами шляпу, старина. Мне кажется, будет нелишним немного вздремнуть ― что ни говори, вчерашний вечер выдался напряженным…

― Помолчи минуту, Хобби, ― подался вперед Байрон. ― Продолжайте Айкмэн. Предположим это единственный способ, с помощью которого они могут убить кого-то с такими защитниками. Но зачем им все это? Если бы кто-то хотел помешать нам подняться в горы, это одно дело; но зачем пытаться убить нас теперь, когда мы вернулись? Мы больше не представляем для них угрозы. Теперь, когда мы никак не связаны с этими существами.

Против его желания взгляд Кроуфорда вернулся к Юнгфрау. ― Может быть, это не совсем так, ― тихо ответил он.

Байрон тряхнул головой и снова поднял весло. ― Вздор, я не верю в это ― и не собираюсь верить, так и знай. Не хотел бы я вещать как приходской священник[188], но думаю, я все же понимаю в этих материях побольше, чем ты….

Кроуфорд был напуган, и это сделало его несдержанным. ― Скорее уж как бывший катетер[189].

Байрон выдавил из себя скупой смешок, но глаза его заблестели от ярости. ― Хобхаус прав, ― сказал он. ― Мне совершенно не везет с докторами. Он вернулся на свое место возле хорошенькой девушки и начал оживленно беседовать с ней по-немецки.

Хобхаус бросил на Кроуфорда веселый и одновременно сочувствующий взгляд. ―  Думаю, ты только что потерял работу, ― сказал он.

Кроуфорд сел и перегнулся через планшир, волоча пальцы четырехпалой руки по холодной воде. ― Надеюсь, я потерял нечто большее, ― ответил он.

Солнечный свет начал пробиваться внутрь через западное окно, и Мэри Годвин отложила перо, потянулась в кресле и выглянула в окно на фасады домов, сады и котов разгуливающих по изгородям вдоль Абби Черчьярд Лэйн[190].

Их, не вписывающаяся в традиционные рамки условностей семья ― она сама, Шелли, их почти одиннадцатимесячный сын Вильям и все более заметно беременная Клэр ― вернулась обратно в Англию немногим более трех месяцев назад; и часто, особенно в подобные часы, когда она сидела и переписывала свой роман, она поднимала взгляд и с испугом встречала на горизонте вырастающие позади Бристольского залива приземистые Уэльские горы, вместо заснеженных величественных пиков Альп.

Шелли заметно беспокоился во время переправы из Гавра[191] в Лондон, хотя это было ничем не примечательное путешествие ― единственное неудобство возникло, когда Лондонский таможенник взялся просматривать каждую страницу рукописи Байрона с третьей песнью паломничества Чайльда Гарольда, очевидно полагая, что Шелли пытается контрабандой ввезти в страну кружева, спрятанные между листами бумаги. Шелли взялся доставить рукопись Лондонскому издателю Байрона и не хотел, чтобы с ней что-нибудь случилось.

Мэри помахала страницей своей рукописи в воздухе, чтобы высушить чернила. Похоже, она единственная, кого захватила задача, предложенная Байроном в тот дождливый вечер, почти шесть месяцев назад, когда она, Клэр, Полидори, Шелли и Байрон сидели в большой комнате наверху на вилле Диодати на берегу озера Леман, в тот самый вечер, когда с Шелли случился тот нервный припадок и он выбежал из комнаты.

― Я думаю, каждый из нас должен написать по страшной истории, ― сказал Байрон, когда Шелли вернулся и неловкий момент миновал. ― Посмотрим, что получится вылепить из этой «глиняной особы», которая повсюду преследует нашего бедного Шелли.

Вскоре после этого ей приснился кошмар ― над ее кроватью кто-то стоял, и сначала она подумала, что это был Шелли, так как этот кто-то был весьма на него похож; но это был кто-то другой, и, когда она в ужасе вскочила с кровати, существо исчезло.

Это видение легло в основу романа. Главным героем стал студент факультета естественных наук, который собрал человека из безжизненных частей, а затем с помощью научных средств сумел наделить его противоестественной жизнью.

Шелли увлекся этим рассказом и уговорил ее превратить его в роман. С его подачи, она включила в роман многие случаи из его жизни. Так история превратилась почти в биографию Шелли и летописала его страхи перед неким его двойником, ужасным близнецом, который повсюду его преследовал и намеревался убить всех, кого он любил.

Шелли даже подсказал ей имя главного героя, немецкое слово, означающее что-то вроде «камень, чья дорожная пошлина оплачена заранее». Она хотела дать ему какое-нибудь более близкое английскому уху имя, но для Шелли это казалось важным, так что она покорно назвала главного героя Франкенштейн[192].

Действие романа разворачивалось в Швейцарии, в тех местах, где они жили вместе с Перси, а убитого монстром маленького брата главного героя, звали Вильям, как и сына Мэри и Шелли. Сферами науки, привлеченными для оживления монстра, были те, в которых неплохо разбирался Шелли. Даже книгами, которые читал монстр, были те, которые он сам читал в то время.

Под впечатлением от рассказа Шелли о том, как он ранил чудовище, вторгшееся в его дом в Шотландии в 1831, она написала эпизод, где монстр злобно смотрит сквозь окно гостиницы на своего создателя, который позднее безуспешно пытается его застрелить. Хотя тут Шелли внезапно проявил нерешительность и заставил ее опустить некоторые детали. Она не должна описывать существо, в которое стрелял Шелли ― Мэри помнила набросок, который он сделал по памяти той ночью в Швейцарии, рисунок, что так напугал Клэр и Полидори ― также ей почему-то не следовало упоминать о том, что Шелли потянул в боку мышцу во время той схватки, от чего под ребрами у него остался шрам.

Она надеялась, что роман опубликуют. Как бы то ни было, книга, казалось, уже исполнила свое главное предназначение, помогла вытащить на свет и развеять нелепые страхи Шелли. Он теперь был гораздо спокойнее, чем когда они вернулись в Англию, а ее роман был закончен. Временами казалось, что ей каким-то образом один за другим удалось извлечь страхи из головы Шелли и запереть их в романе.

И Шелли, очевидно, было без них много лучше. ― Может быть она осталась там, с Айкмэном, ― пробормотал он недавно, перед тем как заснуть, и у Мэри сложилось стойкое ощущение, что это «она» относилось существу, которого он боялся.

Мэри надеялась, что худшее уже позади, и что вскоре они купят дом, в котором вырастут их дети.

Она услышала, как в соседней комнате Шелли отложил книгу и зевнул. ― Мэри, ― позвал он, ― где то письмо от Хукема?

Мэри положила лист бумаги и поднялась. Вопрос заставил ее слегка нахмуриться, так как хотя Хукем был издателем Шелли, письмо от него было, скорее всего, ответом на сделанный Шелли месяц назад запрос, в котором он справлялся о своей жене Харриет. Мэри была непреклонна в том, чтобы Шелли расторг брак с Харриет и женился на ней, и надеялась, что женщина не довела себя и двоих детей до такого состояния, когда Шелли придется прийти им на помощь.

― Оно на каминной полке, Перси, ― осторожно сказала она. Вскоре она услышала треск вскрываемого конверта и подумала, не следует ли ей войти в гостиную и выжидательно постоять рядом, пока он читает, но затем решила, что, пожалуй, не следует выказывать беспокойство.

Она надеялась, что новости, какими бы они не были, не затащат Шелли обратно в Лондон ― этот город всегда оказывал на него дурное влияние. Только вчера он вернулся из поездки в загородный дом некоего Ли Ханта, умеренно революционного поэта и редактора, и этот визит воскресил почти забытые страхи Шелли перед его сверхъестественными врагами ― так как он встретил там молодого поэта, который, по его словам, был «несомненно, отмечен вниманием тех же самых допотопных демонов» от которых, по всей видимости, пытался убежать Шелли.

― Это читается в его взгляде, ― сказал ей Шелли, ― и еще отчетливей скользит в его стихах. И это ужасно скверно, так как он самый скромный и приветливый человек из всех, с кем мне доводилось встречаться, и лишь полтора месяца назад отпраздновал свой двадцать первый день рожденья. В нем нет ни притворства, ни развращенности, что обычно свойственны неффам. Я посоветовал ему не торопиться с публикацией его стихов; думаю, этот совет его обидел, но каждый год, что он сможет избегать внимания… определенных кругов общества… будет для него благословением.