Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

Маленькая Аллегра стояла теперь возле его ноги, вцепившись так сильно, что причиняла ему боль, и спустя мгновение он посмотрел вниз и заметил, как широко распахнуты ее глаза, и как она бледна.

Ее хватка ослабла, когда Маргарита повернулась и снова исчезла в глубинах дома.

― А где Мэри? ― спросил Байрон. ― Вас всех прибило к этому берегу? Последнее, что я слышал, вы гостили на курорте, недалеко от Ливорно.

― Мэри все еще там. Нет, я прибыл сюда поговорить с тобой о… ― он погладил темные локоны Аллегры… ― о наших детях. Ты написал мне, что…

Байрон вскинул пухлую руку. ― Э-э, ― сказал он, ― подожди. Он повернулся и подошел к занавешенному окну, и когда он повернулся обратно, Шелли увидел, что он хмурится и грызет костяшки пальцев. ― Я помню что написал. Не думаю, что все еще верю ― вернее все еще нахожу несколько занятным, так как вообще-то я никогда не верил ― все то, о чем я писал. Ты уничтожил письмо, как я просил?

― Да, конечно. Собственно, я здесь только потому, что ты запретил тебе об этом писать. Впрочем, не важно, веришь ты в это или нет, моя дочь Клара больна, и если эти армянские…

― Тс! ― прервал его Байрон, настороженно глянув в сторону прохода. Шелли показалось, что в его взгляде мелькнуло не только раздражение, но и легкий испуг. Улыбка, которой он одарил Шелли мгновение спустя, казалась натянутой. ― У меня на Лидо конюшня с лошадьми, и я часто выбираюсь на верховую прогулку после обеда. Не желаешь составить компанию?

― Конечно, ― помедлив мгновенье, ответил Шелли. ― Захватим Аллегру?

― Нет, ― раздраженно ответил Байрон. ― Она… ей здесь нечего бояться.

Шелли снова взглянул на Аллегру; она выглядела несчастной, но не чересчур. ― Как скажешь, ― ответил он.

Теплый утренний ветерок дул с материка, и на залитой солнцем вершине холма латинское песнопение священника казалось Шелли низким прерывистым рокотом, словно гудение пчел на далеком лугу.

Мэри смотрела на него вверх по склону, и даже с этого расстояния он видел гнев, проступающий в ее взгляде.

«Только не вини меня, ― несчастно подумал он. ― Я сделал все что мог, чтобы этого избежать, все, разве что не пожертвовал жизнью».

«Хотя, думаю, надо было. Думаю, надо. Но все же, я сделал очень много ― столько, что даже ты, женщина, написавшая Франкенштейна, вряд ли можешь себе все это представить и во все поверить».

Большой канал раздался в стороны, после того как слился с более широким каналом делла Джудекка[209], и, когда по правому борту поплыли величественные купола церкви Санта Мария делла Салюте[210], заслоняя от глаз океанские просторы, Байрон приказал гондольеру причалить к левому берегу, посреди шеренги гондол, пришвартованных перед Пьяцетта[211]. Похожий на клинок нос гондолы глухо ударился в каменную ступень причала, вспугнув стаю голубей, которые с шумом вспорхнули в залитое солнечным светом небо.

Дворец Дожей[212] угрожающе высился справа от Шелли. Два его нижних этажа с готическими колоннами создавали впечатление, что венецианский квартал поднялся из морской пучины, и теперь скрытые некогда под водой могучие каменные сваи беззащитно белели на воздухе.

Байрон велел гондольеру подождать, и, когда они выбрались на причал и поднялись по полудюжине каменных ступеней, он повел Шелли дальше, через выщербленную мощеную мозаикой площадь. Шелли придержал шаг, изумленно рассматривая белые изваяния на верхушках двух стофутовых колонн, обращенных к воде, но Байрон лишь сердито заворчал и захромал дальше.

― Я… думал, мы собирались в Лидо, ― осмелился вставить Шелли, когда они были на полпути к квадратной башне, что стояла по ту сторону пьяццы[213] напротив Базилики[214] святого Марка. ― Что мы здесь…

― Вся эта затея ― чистейшее безумие, ― оборвал его Байрон, ― но мне нужно убедиться, что безумие это возможно. Я жил здесь неподалеку, когда впервые прибыл в Венецию ― здесь есть человек, которого мы должны повидать.

Несмотря на хромоту Байрона, Шелли пришлось ускорить шаг, чтобы от него не отстать. ― С чего ей быть невозможной? Я хочу сказать, что изменилось? Уверен, австрийцы не будут…

― Молчи! ― Байрон напряженно оглянулся назад; затем продолжил сердитым шепотом, ― Они будут и притом скоро, судя по тому, что я слышал.

Шелли хорошо изучил вспыльчивый характер своего друга и покорно ждал, когда тот заговорит снова. Почти минуту они шли в молчании мимо колонн украшающих западную стену дворца.

― Пару лет назад, ― уже более спокойно продолжил Байрон, ― из Швейцарии на юг… перевозили… одного старика… это было трудное и дорогостоящее предприятие… Этот старик ― австриец, своего рода древний патриарх, который запросто может приказать все что хочет. Он уже немыслимо стар и исполнен решимости прожить еще дольше. Он покосился на Шелли. ― Как это ни странно, думаю, я видел фургон, в котором его перевозили. Мы встретили его, когда путешествовали по Альпам два года назад. В нем был короб похожий на гроб, из которого текла ледяная вода.

― Ледяная вода, ― осторожно повторил Шелли. ― Зачем им пона…

Байрон сделал быстрое движение украшенной перстнями рукой. ― Это не важно. Ему нужно было попасть сюда. Возможно, это было главной причиной, по которой австрийцы захватили Италию, а потом положили конец ежегодному ритуальному венчанию Венеции с морем… в любом случае, сейчас не время это обсуждать. Подожди, пока мы окажемся на Лидо, и между нами и этим местом будет лагуна.

На крыше Либрерия Веккья[215] слева от них было установлено несколько одинаковых стоячих стягов, которые полоскали и хлопали на ветру и отбрасывали беспорядочные тени на залитую солнечным светом мостовую. Шелли не имел никакого понятия, что означала тройка символов, изображенная на каждом из них ― верхний символ походил на указывающую вниз воронью лапу, затем шла вертикальная линия, а за ней ― воронья лапа, указывающая вверх, причем у этой недоставало среднего пальца, что делало ее похожей на заглавную буква Y. На концах линий в толстой бумаге были проколоты отверстия, словно знаки были отметинами чьих-то когтистых лап.

― Что означают эти символы, ― спросил он Байрона, указывая на стяги.

Байрон взглянул на знамена. ― Не знаю. Мне говорили, последние четыре года они постоянно появляются то здесь то там.

― С тех пор как здесь объявились австрийцы, ― кивнул Шелли.

― Четыре точки, затем две, затем три… и они выглядят словно следы. Кто ходит сначала на четырех точках, затем на двух, затем на трех?

Байрон остановился и посмотрел на стяги, и в глазах его сверкнула безумная догадка. Он начал было говорить, затем безнадежно мотнул головой и ускорил шаг.

Шелли последовал за ним, сожалея, что не может остановиться и не спеша рассмотреть здания окружающие широкую площадь. Он с изумлением задирал взгляд кверху, туда, где за высоченными колоннами простирались далекие резные своды базилики, украшенные громадными золочеными картинами. Байрон, между тем, даже не пытался сбавить шаг. Шелли бросил прощальный взгляд на яркую блестящую лазурью и золотом башню с часами и отблески, играющие на бронзовых статуях, установленных на ее верхней площадке. А затем Байрон завел его за угол базилики.

Позади церкви обнаружилась маленькая площадь, и Байрон провел их на ту сторону, а затем свернул в одну из узеньких улочек между зданиями, примыкающими к площади с северной стороны.

Внезапно все великолепие осталось позади. В ширину улочка едва достигала шести футов, и беспорядочно расположенные над головой трубы дымоходов, балконы и открытые ставни погружали ее в глубокий полумрак, за исключением тех мест, где светились тусклые огоньки ламп, зажженных в витринах лавочек, что ютились в готических арочных проходах первого этажа. Шелли казалось, что здесь можно найти все, что угодно, просто следуя за своим носом, так отчетливо витали здесь ароматы фруктовых лавок, запахи нагретых металлов и винных магазинчиков. Но торговцы, не взирая ни на что, наперебой выкрикивали достоинства своих товаров, наводняя улицу неумолчным гамом, и Шелли почувствовал подступающую головную боль.

Чуть погодя, среди этой какофонии он начал различать повторяющийся металлический звон и, взглянув в сторону, увидел, что Байрон методично бросает монету о проплывающие мимо колонны. Шелли уже собирался попросить его прекратить, когда откуда-то, словно чертик из табакерки, возник оборванный мальчишка и что-то безнадежно отрывисто сказал по-итальянски.