Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония - Клаус Манн

Он уехал в Тифлис. Его туда приглашали друзья, и вообще он любил этот город у подножья Кавказских гор с видом на плодородную желтую долину, с лабиринтом старинных восточных улочек, зажатых между рекой Курой и горными склонами. Здесь объединялись и сливались друг с другом многочисленные народности Востока. По узким, наполненным тысячами запахов и тысячами различных звуков улочкам прогуливались рука об руку высокорослые, красивые грузины с надменными миндалевидными глазами и смуглой золотистой кожей, степенные, деловитые евреи в кафтанах, с бородой и в пейсах, расторопные широконосые армяне с хитрыми лицами, персы, турки и туркмены. Петр Ильич остановился в русском правительственном квартале с широкими улицами, построенном в колониальном стиле на возвышении, где чище воздух. Он любил бродить в татаро-монгольской суете восточных улочек, базаров и дворов.

— Я люблю эти улочки не меньше парижских бульваров, — рассказывал он директору Тифлисской оперы, композитору Ипполитову-Иванову, у которого гостил. — Мне однажды в Гамбурге один господин сказал, что я азиат, и в этом есть доля правды, по крайней мере большая доля правды, чем в утверждениях маэстро Брамса, что я француз. Моя любовь простирается от Сены до Куры, от Гранд-опера до непроходимого, звенящего и гремящего гула этих улочек. Я обожаю здешние запахи, все эти таинственные травы. Мне нравится близость Персии…

Ответ на трагическое письмо госпожи фон Мекк Петр Ильич отправил из Тифлиса. Это было пространное послание, начинающееся словами:

«Милая, драгоценная моя подруга! Новость, которую Вы сообщили мне в Вашем последнем письме, сильно меня удручила, но беспокоюсь я не за себя, а за Вас. Это не просто слова, поверьте мне! Разумеется, я бы солгал, если бы стал утверждать, что такое радикальное сокращение моего бюджета не повлияет на мое материальное положение. Но влияние это будет не таким значительным, как Вы, наверное, предполагаете. За последние годы мои доходы значительно возросли, и есть надежда, что они будут продолжать расти и в будущем. В общем, если среди прочих бесконечных проблем Вас беспокоит и мое материальное будущее, то, прошу Вас, ради Бога, будьте уверены, что новость о неожиданном сокращении моего бюджета не была для меня убийственной… Намного страшнее то, что Вы с Вашими привычками и щедрым образом жизни вынуждены будете себя ограничивать. Эта мысль меня терзает…»

Письмо продолжалось в том же участливом тоне. Петр Ильич, отвлеченный и ободренный экзотическими впечатлениями от города Тифлиса, сумел не только найти добрые слова сочувствия для находящейся в затруднительной ситуации подруги Надежды, но и выразить свою глубокую благодарность за все, что она успела за долгие годы для него сделать. При этом он ни словом даже не намекнул на то, что готов вернуть хотя бы часть полученных денег. Такое предложение, говорил он сам себе, его подруга непременно посчитала бы бестактным и совершенно неуместным. Возможно, она, несмотря на это, даже согласилась бы принять его, только чтобы не обидеть Петра Ильича, и тогда «неожиданное сокращение бюджета» действительно приняло бы серьезные, почти катастрофические размеры. В целом Петр Ильич остался очень доволен своим длинным, трогательным и умело сформулированным письмом.

Несколько дней спустя заботливые друзья рассказали ему, как в действительности обстояли дела у Надежды. Она никоим образом не разорилась, не понесла никаких убытков, и материальное положение ее по-прежнему было блестящим. В общем, таинственная подруга ему солгала, написав о своем разорении. Ей просто больше не хотелось выплачивать пособие, ей это по какой-то причине стало в тягость. И вот она нашла первое попавшееся, нелепое, белыми нитками шитое оправдание, лживость которого не могла не стать очевидной, причем очень скоро. Но это ее не волновало. Она самым циничным образом позволила себе грубо оскорбить Петра Ильича, совершенно открыто надругаться над ним. Было абсолютно ясно, что добрый друг Петр Ильич ее больше не интересует.

Если письмо госпожи фон Мекк испугало и парализовало Петра Ильича, то известие о наглом обмане скорее огорчило его и даже разгневало. Еще никогда с ним так отвратительно не обходились. Хотя в его долгой и трудной жизни было немало обид, эта, несомненно, была самой отвратительной из всех. Ему ничего не оставалось, как упасть на постель и горько заплакать.

Его предал самый надежный человек, «лучший друг» оскорбил его, плюнул ему в душу. Значит, этот человек никогда и не был «лучшим другом». Какая ужасающая мысль! Родство душ оказалось иллюзией! Чистосердечная и бескорыстная благотворительность, спасшая его от смерти и столько лет подряд скрашивавшая его существование, оказалась мимолетным капризом богатой матроны. Надежда утверждала, что любит Петра Ильича и восхищается им, и он принял ее слова всерьез! Какое глупое и печальное заблуждение! Никогда госпожа фон Мекк его не любила, и теперь это совершенно очевидно. Наверное, она уже все последние годы только нехотя выплачивала ему пособие. Она, несомненно, насмехалась над ним, когда он так доверчиво и наивно принимал ее щедрые подаяния. Она сидела в своем пригородном дворце, бессердечная, неврастеничная старуха, и насмехалась над глупым Чайковским, принимающим ее лживые подачки. Ах, если бы он только мог вернуть ей все эти деньги! Но об этом, разумеется, и речи быть не могло: тогда бы он точно дошел до полной нищеты, ему пришлось бы заложить рояль и ковер, сдать шубу и часы в ломбард. С часами, с талисманом, с самой прекрасной вещью, расставаться не хотелось, несмотря на все обрушившиеся на него бедствия.

Как же долго она водила его за нос! С каким благоговейным смирением он отвел глаза, когда ему указали на нее в опере, — его послушный взгляд только на мгновение коснулся ее, как будто она была какой-то сказочной феей, способной раствориться в серебряном тумане. А на самом деле она оказалась ведьмой, и сердце ее было таким же черствым, как и ее костлявое тело. Нужно было сначала хорошенько на нее поглазеть, а потом встряхнуть ее как следует. Она бы пронзительно заверещала и замахнулась бы своей клюкой, чертова старуха!

«Эх, Надежда, Надежда! — со слезами думал композитор, для которого прекрасный город Тифлис вдруг потерял все свое обаяние. — Почему ты так со мной обошлась?! Ты была для меня не только родственной душой, которой я мог довериться во всем, с которой я всем делился, ты была мне самой настоящей супругой, я полагался на тебя, как на верную жену. И вот теперь ты меня предала и подвела и так подло выставила меня на посмешище! Злорадный смех — вот все, что осталось от нашего духовного родства. Тебе удалось все сотворенные тобой благодеяния превратить в унизительную подачку. Зачем? Ах, Надежда, я ломаю себе голову над тем, что заставило тебя так со мной поступить. Может быть, недобрые люди на меня наклеветали? Или тебя возмутил какой-то из моих поступков? Но раз ты утверждала, что любишь мою музыку, ты должна была понимать и мою жизнь, непростую и далеко не беззаботную жизнь, поверь мне! Может быть, тебя возмутило то, что я добровольно не отказался от пособия, хотя мои доходы в последнее время выросли? Но без пособия я бы не смог обойтись, мне стольким людям приходилось делать подарки! Владимир и брат Модест рассчитывают на мою поддержку, и на проживание уходит много денег. Недавно во Флоренции я снова попал в затруднительное положение. Как же я мог отказаться от шести тысяч рублей? Непостижимая госпожа фон Мекк, зачем ты мучаешь нас обоих? Разве мало страданий и без того уже выпало на нашу долю?»

Слезы его немного поутихли, и он начал размышлять о том, как вести себя в дальнейшем. «Я буду ей писать, как будто ничего не произошло, — решил он после долгих раздумий. — Я не буду брать во внимание то, что она меня так нагло и жестоко обманула. Я буду писать ей безобидные письма, и это будет самым благородным и мудрым выходом из положения. Может быть, мне удастся таким образом смягчить все уродство этой мучительной ситуации. Не могу же я прервать многолетнюю переписку в тот момент, когда мне перестали выплачивать деньги, — это было бы уж очень вульгарно, уж очень постыдно».

Скрепя сердце Петр Ильич написал госпоже фон Мекк еще одно письмо безобидного стиля и безразличного содержания. Госпожа фон Мекк на него не ответила. Тогда он пошел на риск и написал ей в третий раз. Неверная подруга и на этот раз не ответила. На его дипломатические попытки смягчить неловкость ситуации она отвечала тупым, необъяснимым молчанием.

Значит, все было кончено. Она сама вынуждала его считать ее своим врагом после того, как перестала присылать ему деньги. Своим зловещим молчанием она навязывала ему тривиальную роль неблагодарного, и это было эпилогом их дружбы, продолжавшейся тринадцать лет. «Чувствую себя, как брошенный сутенер!» — с отвращением думал Петр Ильич. Какой жалкий финал!