Романтики и реалисты - Галина Щербакова

Так вот, Мариша, я хочу немногого – я хочу, чтобы доверяли моим решениям, моей политике, даже моей интуиции. Плохо, что вот с этим у меня сейчас непорядок. Говорят, люди не замечают, когда начинают становиться червивой грушей. Знаешь, у меня есть зам – Крупеня. Хороший, надежный, но темноватый мужик. Понимаешь, именно мужик-самоучка. Не сочти меня снобом. Но считаю анахронизмом, отставанием от времени, когда в идеологии или в искусстве сидят мужики. Я уважаю мужика при его мужицком ремесле. Когда же это образ мыслей, когда это пресловутое «мы университетов не кончали», я против. Надо было кончать, черт возьми! Лешка не совсем такой. Но больной! И он этого не понимает… Я раньше не замечал, а теперь вдруг увидел: он, кажется, бахвалится этой своей перво-зданностью. Это уже конец, Мариша. Когда невежество разворачивается в марше, это конец. Но мне не хочется бить его наотмашь. И видишь ли, Мариша, когда я брал себе на плечи – подчеркиваю, с удовольствием и уверенностью весь этот груз, который называется газетой, я ведь брал на себя и право быть, если нужно, жестоким. Как делегату выдается джентльменский набор в виде блокнота, ручки, карандаша и талона на обед, так и руководителю дается, так сказать, патронташ. А ведь я не из тех, Мариша, кто выбивает десять из десяти. Мне это не нужно. Но ведь приходится! Я не преуменьшаю боль этих символических выстрелов. Раны от них болят, как настоящие. Это тебе говорю я. Ибо в другом измерении, в другой ситуации я тоже бываю безоружным, просматриваюсь насквозь, получаю добротно отлитые пули. И это естественно. Это жизнь. Но я никогда не опускался и не опущусь до мелкой злобности: меня взгрели – взгрею-ка и я. Больше всего в людях ненавижу мелочность. Мелочность. Мелочность в человеческих расчетах и отношениях: если ты – мне, то и я – тебе. Я хочу, чтоб ты меня поняла правильно – я не о том, когда надо платить благодарностью, когда надо отдавать добром. Это вне суда. Я о другом. Ко мне приходят люди и просят меня принять их на работу. Основание? А то, что чей-то папа при случае может ударить по мне из автомата. Это не просьба. Это психологическая атака. В этих случаях я гоню! Понимаешь, гоню! И чьих-то деток, и своих собственных друзей. Хочу быть безупречным. Ася должна была уйти потому что оказалась непрофессиональной по большому счету, который я сейчас предъявляю всем. И себе в первую очередь. Ты знаешь, был момент, еще до Ирины, когда мне хотелось на тебе жениться. Ты не могла это заподозрить, хотя на тебе хотели жениться все. Я думаю, нам обоим повезло. Ты, если говорить высоким стилем, женщина на все времена… Я не такой. И мне годится женщина именно на наше время. Знаешь, оно какое? Оно острое. Оно обнажающее. В нем, внешне благополучном, много взрывчатки, и мне хочется быть в центре взрыва. Ты бы тянула в безопасность, а Ирина понимает, что живет в беспокойную эпоху. И мы – дети нашего времени. Все, без исключения. Только надо помнить, что нам не нужны ни пенсионеры, ни младенцы. Если все-таки уйдет Крупеня, я возьму на его место настоящего парня. То, что надо! Три языка, минус рефлексия, минус старые связи, плюс понимание системы. То есть жизни в ее, так сказать, математическом выражении. Систему надо знать, ибо она реальность. И только владея ею, можно чего-то добиться… У меня один инструмент для этого – моя газета. Это прекрасный инструмент! Так могу ли я позволить играть на этом инструменте культей? Даже если она от войны? Нет и нет! И обидно, что надо объяснять людям такие очевидные вещи…

… Вот какой получился монолог! Просто жаль, что Мариша его не слышала, не смотрела на него в этот момент своими теплыми карими глазами.

Царев вздохнул и понял: монолог про себя не выручил. Он был зол как черт на Крупеню, он его ненавидел. И Асю ненавидел. И Олега. И Корову. Чувство было неинтеллигентным. Оно было грубым, потроховым, с таким чувством не за перо берутся – за топор. Крупенины выкормыши. И ведь будут путаться под ногами, будут мешать. Выставят против него гуманистическую идейку вытаскивания друзей из шурфов.

Эта мелкая добродеятельность, эта детсадовская манера вытирать носы человечеству, как она ему была всегда противна! Человек или стоит чего-то или не стоит ничего. Возня с несчастненькими, с брошенными, с обиженными, с непонятыми – это целая доктрина со своими проповедниками и профессорами. И с сильнейшей демагогией, вооруженной всей сентиментальной литературой прошлого. И именно они будут ему ставить палки в колеса, именно от них можно ждать чего угодно. Пресловутое человеколюбие – сила неуправляемая. И вместо того чтобы действовать, действовать, действовать, он будет с ними объясняться, объясняться… Нет, о Крупене надо ставить вопрос завтра же. Здесь все просто. Болезнь и возраст.

– Приехали, – сказал шофер.

Царев смотрел на свой дом. Добротный, старый московский дом. В гостиной венецианское окно. Этим окном очень гордилась покойница теща. «У нас венецианское окно, – говорила она всем. – Это так украшает».

Нелепое, в сущности, окно. Любое другое окно к переменам погоды относится спокойно, ну, дождь, ну, снег, ну, пыль. Венецианское – вопиет о своей неумытости и неухоженности. Оно требует, чтобы с ним носились. Кто может себе это позволить? Кто может себе позволить носиться с чем-то отжившим только потому, что у отжившего звучное и благородное наименование? Царев поднял голову. По широкому оконному карнизу гуляли откормленные голуби. Им нравилось ходить в уборную на венецианском окне. Видимо, голуби тоже тонко чувствуют прекрасное…

– Кто у тебя? – Светка рукой отодвинула Маришу и прямо в сапогах – а всегда старательно, чтоб не испортить молнию, снимает их в прихожей – вбежала в комнату.

– Да никого же, – ответила Мариша. – У тебя голодный вид. Я сделаю яичницу с колбасой.

– Не надо. – Светка так и не сняла сапог. – Я понимаю, что это та область, в которую порядочные люди не вмешиваются, но будем считать, что я непорядочная… Она ведь не будет писать в партком, не придет бить тебе морду. Ловко вы устроились, да? Мимоза охапками, ты вся распятая, ну а дальше что?

– Светка! – попросила Мариша. – Это не твое дело. Я не колода, я все понимаю… Не тронь нас…

– Мне один пациент рассказывал историю своей женитьбы. Он был вдовец и был уже давно утешен, когда погиб на каких-то чертовых опытах его племянник-физик. Осталась юная вдова. И она почти тронулась, попросту говоря. Они недавно поженились, безумная любовь и так далее. Он выходил ее, забрал из психиатрички. И женился на ней, чтоб иметь право прописать у себя. А потом она отошла и уже не смогла от него уйти. Сына ему родила. Только осталась суеверной бабой, охраняет себя драгоценными камнями, как ее научила какая-то сумасшедшая. А в остальном – нормальная женщина, если не считать испуга на всю жизнь. Он ее жалеет. Я спросила: а любите? Он сказал, что жалеть – это еще больше. Я возмутилась, а он – смеется.

– Но при чем тут вся эта история?

– Не знаю, – ответила Светка. – Но я, как увидела тогда вас с Олегом, проревела всю ночь. Мы все такие безжалостные. Ножи, а не люди.

– Неправда.

– Ножи, ножи, – твердила Светка. – Я знаю. Это медицинский факт.

– Но я его люблю. И он меня. Этой истории десять лет.

– А я его терпеть не могу, – сказала Светка. – Да ну вас к черту, мне плевать на вас. Мне жалко Тасю. Ну почему, почему хорошим людям на этом свете хуже?

Часто зазвонил телефон. Так звонит междугородная. Мариша схватила трубку.

– Аська, ты?! Да, я знаю про телеграмму… Знаю… Зачем? Ох, Господи, Ася!.. Ты меня спрашиваешь, меня?..

Мариша закрыла трубку рукой, повернула измученное лицо к Светке.

– Я не знаю, что ей сказать, Светуля. Я не знаю, она спрашивает у меня.

– Она не виновата, пусть возвращается, – ответила Светка. – О чем тут еще говорить? Сдуру сбежала.

– Это мы со Светкой говорим, – закричала в трубку Мариша. – Она шлет тебе привет. И говорит, что ты сбежала сдуру… Ася, Ася, я тебя понимаю… Я бы тоже сбежала… Но теперь… Я не знаю, Ася… Тут Светка рвет трубку…

– Ася! Ася! – кричала Светка. – Ты должна вернуться. Ты будешь всю жизнь казниться, если не приедешь! Кто? Я? Ну, я, знаешь, из тех, кто предпочитает сделать и пожалеть, чем не сделать и всю жизнь казниться! Да! Приезжай!

Василий Акимович встретил Женьку в метро. И тот, как чужому, уступил ему место. И повис на перекладине напротив, хотя толчеи в вагоне не было, мог бы отойти подальше.

– У тебя мешки под глазами, – сказал Женька. – Сходи к врачу, рядом же. – Василий Акимович фыркнул. Заботится, негодяй, как же! – Я серьезно, – продолжал Женька. – Раньше у тебя такого не было. Может, это сердце, а может, и почки.

Василий Акимович снова фыркнул. Мешки под глазами увидел. Внимательный.

– Ты бы лучше подстригся, – сказал он сердито. – Волосы, как у женщины.

Женька засмеялся. Значит, не изменился. Ему – дело, а он хаханьки.

– Я позвоню матери, пусть тебя спровадит к доктору. – Это Женька.