Гроздья гнева - Джон Стейнбек

— У нас там дела! — сказал Эл. — Бабка вдруг начала выть, а глядя на нее, и Роза заплакала. Сунула голову под матрац и плачет. Бабка лежит и воет, как собака на луну. Она, похоже, совсем разум потеряла. Как маленькая. Ее спрашивают, а она не отвечает и никого не узнает. Говорит, говорит — и все будто к деду обращается.

— Где ты их оставил? — допытывался Том.

— Мы подъехали к лагерю. Там и тень есть и водопровод. За стоянку берут полдоллара; да все так устали, вымотались, — решили там остаться. Мать говорит: ничего не поделаешь, уж очень бабка измучилась. Раскинули уилсоновскую палатку, и наш брезент тоже в дело пошел. Бабка, видно, совсем стала полоумная.

Том посмотрел на заходящее солнце.

— Кэйси, — сказал он, — кому-то надо остаться при машине, а то с нее все сдерут. Ты как?

— Ладно. Останусь.

Эл взял бумажный мешок, лежащий рядом с ним на сиденье.

— Вот тут мать прислала хлеба с мясом, и вода у меня есть.

— Она никого не забудет, — сказал Кэйси.

Том сел в кабину рядом с Элом.

— Значит так, — сказал он. — Мы постараемся поскорее вернуться. Но сколько у нас на это времени уйдет, заранее не угадаешь.

— Я буду здесь.

— Ладно. Не разглагольствуй тут сам с собой. Поехали, Эл. — Грузовик двинулся по шоссе в свете убывающего дня. — Он хороший малый, — сказал Том. — Все думает, думает.

— Проповеднику так и полагается. Эх, отец обозлился, что с нас взяли пятьдесят центов! И за что? За то, что машину остановили под деревом. Никак он этого не поймет. Ругается на чем свет стоит. Скоро, говорит, будут воздухом торговать. А матери хочется, чтобы бабка полежала в тени и чтобы вода была под руками.

Грузовик грохотал на ходу: теперь, когда тяжелая поклажа была снята, все в нем гремело и лязгало — борта, платформа. Он шел легко, вздрагивая всем кузовом на неровностях дороги. Эл дал скорость тридцать восемь миль в час, двигатель стучал, сквозь щели в полу пробивался голубой дымок.

— Сбавь немного, — сказал Том. — Пережжешь к чертовой матери. Что же это с бабкой стряслось?

— Да не знаю. Она последние два дня дулась, слова ни с кем не хотела сказать, помнишь? А сейчас болтает без умолку, все будто с дедом. Кричит на него. Слушать страшно. Будто он и на самом деле сидит и ухмыляется, глядя на нее, как раньше, — почесывается да ухмыляется. Она точно видит его. Отчитывает на все корки. Да! Отец велел дать тебе на всякий случай двадцать долларов. Неизвестно, сколько понадобится. Ты раньше видел, чтобы мать так бунтовала?

— Нет, не припомню. Нечего сказать, угадал я, когда выйти из тюрьмы. Думал, вернусь домой, пошатаюсь на свободе, вставать буду поздно, есть сколько влезет. Думал, гулять буду, на вечеринках танцевать, блудить вволю. А вышло так, что и минутки свободной на это нет.

Эл сказал:

— Я и забыл. Ма много чего наговорила; велела тебе передать, чтобы ты не пил, и ни с кем не связывался, и драки не затевал. Боится, как бы тебя опять не упекли.

— У нее и так много забот, я подбавлять не стану, — сказал Том.

— Ну, по кружке пива мы все-таки выпьем. Уж очень хочется.

— Не стоит, — сказал Том. — Па узнает, что мы потратились на пиво, рассвирепеет.

— Да нет, слушай. У меня есть свои шесть долларов. Выпьем по кружке и сходим к девочкам. Про эти деньги никто не знает. Эх, и погуляем мы с тобой!

— А ты их прибереги, — сказал Том. — Вот приедем в Калифорнию, такое поднимем веселье, что небу жарко станет. Может, когда будем работать… — Он повернулся к Элу. — А я и не знал, что ты на девочек тратишься. Я думал, ты их уговором берешь.

— Да ведь я здесь никого не знаю. Если будем вот так мотаться по дорогам, возьму и женюсь. Вот только в Калифорнию приехать, я там покажу.

— Дай бог, — сказал Том.

— Ты уж, кажется, во всем разуверился.

— Да, разуверился.

— А когда ты убил того парня, тебе… тебе потом это не снилось? Мучился ты?

— Нет.

— И никогда об этом не вспоминал?

— Ну как не вспоминать — вспоминал. Мне его жалко было.

— А ты не каялся?

— Нет. В тюрьме-то ведь я сидел, не кто другой.

— Очень там… плохо было?

Том резко проговорил:

— Слушай, Эл. Я свое отсидел, и кончено. Нечего вспять обращаться. Вон там река, а за ней город. Давай поищем шатун, а на остальное плюнем.

— Ма в тебе души не чает, — сказал Эл. — Так горевала, когда тебя засадили! И все втихомолку. Слезы у нее будто в горле стоят, а наружу не прорываются. Но мы все равно понимали, каково ей.

Том надвинул кепку на глаза.

— Слушай, Эл, давай о чем-нибудь другом поговорим.

— Да я только про ма рассказываю.

— Знаю, знаю. А все-таки не надо. Все-таки лучше так: шагнул левой, шагнул правой и ни о чем другом не задумывайся.

Эл обиженно замолчал.

— Да я просто так, рассказываю, — проговорил он через минуту.

Том взглянул на него, но Эл смотрел прямо перед собой. Без поклажи грузовик грохотал на каждой выбоине. Том открыл в улыбке свои длинные зубы и негромко засмеялся.

— Ладно, Эл. Я, наверно, еще не могу забыть тюрьму. Может, когда-нибудь потом, попозже все расскажу. Тебе просто любопытно узнать, вот ты и спрашиваешь. А я решил выбросить это из головы. Может, дальше будет по-другому. А сейчас стоит только вспомнить, и будто все переворачивается внутри. Я тебе, Эл, только одно скажу: тюрьма свое дело делает медленно, да верно, — она сводит человека с ума. Понял? Там все тронутые; ты их видишь, слышишь, а под конец и сам в себе начинаешь сомневаться — тронутый ты или нет. Иной раз поднимут крик ночью, а тебе кажется, это ты кричишь… бывает, что и на самом деле кричишь.

Эл сказал:

— Я больше не буду, Том.

— Месяц — ничего, — продолжал Том. — И полгода тоже ничего. А когда перевалит за год, ну тогда… Это ни с чем не сравнишь. Нельзя людей сажать под замок, не годится так делать! Да ну, к черту! И говорить об этом не хочу. Посмотри, как солнце в окнах играет.

Грузовик подъехал к тянувшимся одна за другой заправочным станциям; по правую сторону дороги был склад автомобильного лома — участок в акр величиной, обнесенный высокой проволочной изгородью. Ближе к дороге стоял сарай из рифленого железа с грудой подержанных шин у входа, на которых были проставлены цены. Позади сарая виднелась лачуга, сколоченная из старья — из старых досок и жести. Вместо окон — автомобильные ветровые стекла. В траве — лом: машины с покореженными, продавленными радиаторами, израненные машины, валяющиеся на боку без колес. Посреди двора и у стены сарая — покрытые ржавчиной двигатели. Груда хлама — крылья, борта с грузовиков, колеса, оси; и надо всем этим витал дух тления, плесени, ржавчины; покореженное железо, выпотрошенные моторы, кучи обломков.

Эл подъехал по блестящей от масла дороге к сараю. Том вылез и заглянул в темный квадрат двери.

— Никого не видно, — сказал он. — Есть тут кто-нибудь?

— Неужели у них не найдется «доджа» двадцать пятого года?

В глубине сарая хлопнула дверь. Из темноты вышел человек, похожий на призрак. Тощий, грязный, с испачканным маслом, туго обтянутым кожей, исхудалым лицом. Одного глаза у него не было, и когда он поводил другим, здоровым, мускулы пустой глазницы подергивались; брюки и рубашка на нем лоснились от масла, руки были все в ссадинах и рубцах, кожа на них потрескалась; толстая нижняя губа брюзгливо выступала вперед.

Том спросил:

— Ты здесь хозяин?

Глаз сверкнул в его сторону.

— Я работаю на хозяина, — последовал брюзгливый ответ. — А что надо?

— Старый «додж» двадцать пятого года не найдется? Нам нужен шатун.

— Не знаю. Хозяин сказал бы, да его нет. Домой уехал.

— А самим нельзя посмотреть?

Одноглазый высморкался в ладонь и вытер ее о брюки.

— Вы здешние?

— Нет, с Востока, едем на Запад.

— Ищите сами. Можете хоть весь двор спалить, мне все равно.

— А ты, верно, своего хозяина не очень обожаешь?

Человек подошел ближе, волоча ноги, и сверкнул на Тома глазом.

— Видеть его не могу, — тихо проговорил он. — Не могу видеть этого сукина сына. Уехал. Домой к себе покатил. — Он уже не мог остановиться. — Сукин сын! Такую привычку себе завел… цепляется, дразнит. У него дочь — девушка лет девятнадцати, красивая. Так он спрашивает: «Хотел бы ты на ней жениться?» Это он меня спрашивает! А сегодня говорит: «Вечером будут танцы. Может, пойдешь?» Это он мне говорит — мне! — Слезы выступили у него на глазах, покатились из красной глазницы по щеке. — Я не я буду, а приберегу для него гаечный ключ! Он, когда заводит такие разговоры, смотрит на мой больной глаз. Я… я этим ключом ему голову сверну, завинчу покрепче и начну полегоньку поворачивать. — Он задыхался от ярости. — Полегоньку буду поворачивать — вот так, вот так…

Солнце спряталось за горами. Эл посмотрел во двор на поломанные машины.

— Том, гляди: по-моему, это двадцать пять или двадцать шесть.