Нюма, Самвел и собачка Точка - Илья Штемлер

— Боюсь, это впустую, — Евгения Фоминична выбила из пачки сигарету и взяла зажигалку. — После истории на заводе, это впустую.

Дело давнее. На заводе, куда она устроила инженера Сеида Касумова, прошла волна увольнений. Уволили и Сеида, хотя он себя проявил весьма толковым специалистом. Причины увольнения были объективные — тяжелое экономическое положение завода. А были и субъективные. И Сеид это чувствовал: ведь оставили на заводе куда менее квалифицированных специалистов, с «правильными» фамилиями. Сеид ходил в дирекцию, скандалил. И Евгения Фоминична хлопотала. Ей так и сказали: мол, свои маются без работы, а тут…

Сеид хотел уехать из Ленинграда. Но куда? В Баку? Его жену-армянку из аэропорта не выпустят. В Ереван? Его, азербайджанца, самого из аэропорта не выпустят. В Прибалтику? Там никаких знакомых, да и свой национализм, как и в Азии… Сеид замкнулся, целыми днями искал работу. Обращался в Землячество, о чем потом жалел. Говорил, что эти «шакалы» погрязли в коррупции и вымогательстве у своих бесправных земляков, приехавших в Россию от нищеты и безработицы на родине. И попавших во власть уже ленинградских обдирал — милиции и чиновников, с которыми у Землячества наверняка был общий карман. А что им взять от Сеида? К тому же для них он был не совсем свой, он был «ераз» — ереванский азербайджанец. Из тех бедолаг, что бежали на родину от гонений в Ереване… Евгения Фоминична о многом и понятия не имела. К примеру, что Сеид встретился с Илюшей-чайханщиком. И тот пристроил его менялой валюты к браткам, «крышевавшим» Сытный рынок.

О чем ему не хотелось говорить хозяйке… Только Евгения Фоминична приметила: воспрял Сеид. Вновь стал оплачивать проживание, приносить в дом продукты. Да и Лаура пристроилась. Где-то, на квартире, давала детям уроки музыки…

Честно говоря, присутствие посторонних людей в квартире стало тяготить Евгению Фоминичну. Четвертый год живут под ее крышей. Стеснять они ее не стесняли, квартира трехкомнатная. И все же люди чужие… И дочь Анна перестала навещать мать, ссылаясь, что и без нее есть кому за матерью приглядывать. Что же касалось внука Володьки, тот вообще заявил, что не выносит «чурок», они, дескать, в армии у него поперек горла стояли. После срочной службы Володька объявил себя поэтом, якшался с такими же патлатыми оболтусами, повесил на грудь крест. Хотя не верил ни в Бога, ни в черта. Попрекал бабку, что она не увезла его и маму в Париж к родственникам.

И все боялся — не прикарманят ли «чурки» квартиру, если вдруг преставится бабка? Подмажут кого надо, и прикарманят. А то и помогут преставиться, бабка, поди, к семидесяти подгребает. Постепенно Володька внушил свои опасения матери. Та принялась названивать Евгении Фоминичне. С каждым разом их разговор становился все более непростым. А последний раз Евгения Фоминична даже бросила трубку. С чего этой дуре-дочери беспокоиться?! Квартира приватизирована, а Анька и Володька прямые наследники. Чем вызвана такая настырность, полное безразличие к одиночеству матери?! Только эгоизмом! Каким-то зоологическим эгоизмом?! Слепой жадностью, сметающей даже собственную выгоду — кому, как не им, выгодна опека над старой матерью в такие трудные времена…

Тем не менее настойчивость дочери заронила определенное сомнение в сознание Евгении Фоминичны. Хотелось с кем-то поделиться. Близких подруг у нее не было. Кто умер, кто уехал. Да и были ли они, близкие подруги? Пожалуй, кроме покойной Розы, так никого и не было. Да и то в далекие времена, до появления в их жизни Наума… Вот с кем поговорить бы, с Наумом. Тем более и у него судьба сложилась таким же образом, с баламутной дочкой Фирой и квартирантом-горемыкой…

Схожесть судеб ее и Наума Бершадского встряхнула Евгению Фоминичну. «Раз он Наум, значит, есть у него и ум, — взбодрилась она. — К тому же он старше меня на целых десять лет».

Решение частично переложить свой тяжкий груз на плечи Бершадского обрадовало Евгению Фоминичну. Ее мысли потянулись в другую даль, таинственную и трепетную. А почему бы им вообще не связать свои жизни! Вопреки здравому смыслу, всем условностям и даже вопреки закону природы. Подчиняясь единственному инстинкту — бегству от тоски одиночества. Когда не испытываешь сладость той тоски, какую испытывают монахи в своих кельях, они одиночества не замечают — с Богом общаются. Или с Мыслью. А она обыкновенная женщина, не верящая в Бога и не отягощенная размышлениями о сути жизни. О том, как отнесется к ее затее сам Наум Бершадский, ей и в голову не приходило, сказывался волевой характер бывшего главного специалиста «Союзспецавтоприбора»…

И сегодня, накануне Рождественских предновогодних дней, она остро ощутила стремительность, с которой укорачивается жизнь… Возможно, к этому подвигнул вид желтого листочка за окном, цепко державшегося на острие студеной ветки.

Евгения Фоминична отошла от окна и направилась на лестничную площадку курить…

Дворник Галина черпала из ведра песок и метала на снежный наст двора. Утром кто-то из жильцов поскользнулся, расквасил нос и наябедничал начальнице Маргарите Витальевне. Та устроила дворнику выволочку. Мол, Галина больше хреначит в антикварном магазине на Ленина, чем во дворе своего дома на Бармалее-вой. И если так будет продолжаться, то пробкой от шампанского вылетит из ведомственной комнаты. Сейчас толпами шастают люди с Кавказа, согласные на любую работу, да еще с жильем.

Конечно, Маргарита сволочь. Галина пять лет вкалывала в жилконторе и почти не имела нареканий. А тут какой-то хмырь поскользнулся. Может быть, он просто упал, ослаб от недоедания?! Или свалился от испуга: опять где-то недалеко стреляли. Под утро. Как раз Галина вышла на работу. Была сплошная темень. Жутковатое впечатление — глухая тишина, и вдруг несколько выстрелов. И не в первый раз. Видно, какие-то разборки бандюганов, на Подковырова. Или на Плуталова. Дело уже привычное…

Что же касается приработка в антикварном магазине, так ты проживи на дворницкое жалованье! Сама, небось, свой доход имеет от ремонтников за выгодный заказ, от мухлежа со стройматериалами, от фальшивых визиток на продукты… За одно оформление справок на «прописку-выписку» можно неплохие деньги поиметь. Вон народ как ломанул из страны… А взять старика Нюму Бершадского! Который раз заходит в контору за справкой. И все от ворот поворот. То с печатью какие-то проблемы, то в архиве кто-то приболел. А дал бы Маргарите на лапу, давно бы к своим еврейцам умотал. Галина даже перестала называть его Нюмой, перешла на официальный тон, по фамилии. Правда, потом узнала, что старик никуда не намылился, у него возникла тяжба с дочерью. Эта лахудра хочет комнату у отца отсудить…

Честно говоря, Галина после смерти Розы сама имела виды на Бершадского. И вовсе не из-за жилплощади. Жаль было его. Еще крепкий мужик, а какой-то неприкаянный. Ну, старше лет на двадцать пять. Так что с того?! У татар подобное сплошь и рядом! Родной отец Галии — как ее звали по-татарски — был старше матери на тридцать шесть лет, а двоих детей сделать успел. И жилплощадь Галине устроил на Охте, квартиру однокомнатную. Она, по душевной доброте, отдала свою «хрущевку» брату, тот вернулся после армии, женился. Теперь и мыкается сама, терпит эту курву Маргариту Витальевну из-за жилья. А брат, как в воду канул. Ни с Новрузом, ни с Курбан-байрамом не поздравляет. Интересно, на Новый год проявится или нет?!

Впрочем, возможно брат сиганул в Польшу. Или в Турцию. Многие сейчас туда едут за товаром. Привозят мешки с барахлом-джинсами, куртками, обувью. Весь Сытный рынок забит мешочниками. Люди выкручиваются. Работа тяжелая, опасная. Но не более тяжелая, чем дворникова. Может, и ей туда податься? Лучше, чем собачиться с Маргаритой. А еще женщины, говорят, вербуются в ту же Турцию или в Израиль на другие заработки. Конечно, она уже старовата, но, если честно, еще все при ней, мужики заглядываются. Даже старый хрен Бершадский косится. Не говоря о его соседе-армяне. Тот вообще слюну пускал… Теперь у него зазноба появилась, кассирша из сберкассы. Может, он из-за нее тогда в больницу угодил, перенапрягся, поди не мальчик… Мысли эти роились в многодумной голове дворника, чередуясь с проклятиями в адрес зимней стужи, смерзшегося песка, конторщиков из жилконторы и проклятой Маргариты Витальевны, шофера мусоровоза Виктора, бандюганов ближайших улиц и мудаков, из-за которых старик Самвел расквасил нос на снежной наледи. Всем попало!

Сгоряча Галина даже участкового Митрофанова не сразу заметила.

— Что, Галина, не у вас тут пуляли? — поинтересовался Митрофанов.

— У нас, — Галина обернулась. — Жилец из второй квартиры. В уборной.

— Нюма, что ли? — поддержал шутку Митрофанов.

— Может, его квартирант. Наелся в больнице гороха и пуляет.

— Все знаешь! — чему-то разозлился Митрофанов. — Сплетница ты, Галя.