Человеческое, слишком человеческое (СИ) - Дормиенс Сергей Анатольевич

И еще минуту я взял взаймы сам у себя.

«Спасибо, что закрыла шлем, Майя. Право же, не знаю, смог бы я выстрелить».

А потом мне словно всадили в затылок иглу.

*no signal*

Я открыл дверь в свою квартиру с третьего раза: меня шатало, голову раздирало болью, и мир вокруг был окрашен в пульсацию моих несчастных глаз. Больно было даже моргать.

— Аянами…

Это голос? Нет, брат. Это хрип.

— Аянами!

Она выходит в прихожую — и я почти падаю на нее. Ева обхватывает меня, прижимает к себе, и я понимаю, что ее сердце бьется, как и всегда — ровно, четко, мерно. Как проклятый метроном, по которому я настраивался для игры на скрипке.

Мое собственное сердце натужно досылает порцию крови в мозг и замирает.

— Аянами…

— Икари.

Мы молчим. Она держит меня — теплая, мягкая, близкая, а я бессильно вишу в ее объятиях и не знаю что сказать, с чего начать.

— Что с вами?

«Ты умничка. Я ни о чем не жалею».

— Я их убил.

— Кого?

— Их. Всех. Всех, кто знают о тебе.

Вспышка.

— Вы? Убили?

— Да.

— Зачем?

Вспышка.

«Зачем».

— Я не хочу тебя потерять, Аянами.

— Почему?

— Потому что…

Вспышка. Вспышка.

Я закрываю глаза, но резкий, почти тугой свет — и там, под веками.

— Вы в крови, Икари.

Открыть глаза, сейчас же. Кровь — не моя и не ее. Значит, все в порядке. Все, мать его, в порядке.

— Аянами, забей. Давай уедем. Пожалуйста, а?

— Почему?

Вспышка.

— Потому что…

Вспышка-вспышка-вспышка…

Я кричу. Не могу сказать этого, не могу сказать ничего. Я просто кричу — у нее на руках, весь заляпанный кровью, с раскалывающейся головой.

А еще я уверен, что у меня поседели виски — ведь я отобрал у себя около пяти лет жизни.

Я кричу. Или не я?

— Да запустите вы его сердце, недоноски!

Моя квартира сгорает, как в объемном взрыве, и последней тает, словно щепка, хрупкая голубоволосая девушка. А потом пламя выгорает само в себе, становится скорее темно-багровым, чем слепящим.

На секунду я вижу другое лицо, обрамленное тем самым огненным взрывом, а потом снова в затылок входит игла.

*no signal*

Потолок — не мой.

Нужно срочно закрыть глаза, отчаянно помолиться кому-то светлому и доброму, и снова их открыть. Попутно, может, это поможет голове.

— Икари-сан?

Я поморщился: луч фонарика, направленного мне прямо в глаз, казалось, прожег голову насквозь.

— Вы меня понимаете?

Голос, как сквозь вату.

— Понимаю. А заодно — ненавижу.

— А?

— Уберите эту хрень.

Голос — он, черт побери, неприятно родной и даже похож на мой, только слегка попорчен поленообразным языком и пересохшим ртом. Свет пропал, и я пошевелился, хотя в шее все кололось и толкалось, как будто я там позвонками перетирал стеклянные осколки.

— Где я?

— Это спецгоспиталь управления, Икари-сан, отделение интенсивной терапии…

Мой собеседник — я по-прежнему видел только силуэт медика — запнулся, а потом осторожно спросил:

— Вы поняли все слова, которые я произнес?

А, черт. Меня долго не было, видимо. Ну, с этого и начнем.

— Клиническая смерть?

— Да.

— Сколько?

— Три минуты одиннадцать секунд. Потом — синаптический коллапс.

Долго. Очень долго. Значит, таки активировал «берсерк» — молодец я. Я улыбался, а медик молчал. Впрочем, может, из-за моей улыбки он и заткнулся. Зрение ко мне возвращалось, и я даже начал различать подробности обстановки: стандартное полузамкнутое ложе с прорвой разных датчиков и сканеров над головой, приглушенный свет, усталый небритый тип в зеленом халате. Никогда еще не валялся толком в нашей интенсивке, кстати. Ну, с почином, Синдзи, ха-ха. Врач взглянул на меня поверх очков и пожевал губами.

— Мне запретили делать полный анализ, так что не могу…

— Да наплевать.

«Да ну? Тебе же до охренения страшно, брат».

Я кивнул — скорее самому себе, чем ему — и продолжил:

— Мне томографию с третьего курса делать нельзя, так что я не напрягаюсь и вам не советую.

Врач пожал плечами.

— Да, вам тут почти всем нельзя. И ангстремное сканирование, и трансдермальный зондаж — тоже. Так что я даже примерно не могу сказать, что с вашими внутренними органами.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я промолчал. Да, у всех свои беды — вон малый как в пещерном веке работает, один стетоскоп да рентген. Я бы ему даже посочувствовал, если бы не ощущал, что наделал страшных делов, от которых сейчас старательно пытаюсь отвлечься всякой ерундой.

Тяжелый вздох врача отвлек меня от отвлекания самого себя.

— Икари-сан, соберитесь. Серия вопросов для контроля состояния мозга.

Ответить мне не дали.

— Я сама его поспрашиваю. Свободны, доктор.

В палате стало тесно — рядом с врачом обнаружились Сорью и Кацураги. Я попытался было сесть повыше, но, во-первых, больно стукнулся о нависающий прибор, во-вторых, грудина отозвалась дикой болью. Я поднял край покрывала и обнаружил здоровенный синяк по центру груди, а заодно — пластырь на боковой мышце. «Так, жесткий непрямой массаж сердца и пулевая царапина. Кажется, пулевая».

Аска закрыла за доктором дверь и облокотилась на стенку, складывая руки на груди. Выражения ее лица я не видел, а вот капитан, к сожалению, была намного ближе.

— Икари, что это, мать твою, было?

Блин. Блин, блин и блин. Сколько себя не отвлекай, мне все равно это сейчас расскажут. Или… Или даже покажут.

— Вот это.

Кацураги щелкнула пультом, и панель напротив моей кровати ожила, там показывали новости, а именно — подозрительно знакомый холл, в который выносили мешки с телами. Самый главный вопрос замер у меня в горле: бегущая строка как раз сообщила, что убито шестнадцать террористов, заложники не пострадали.

— Главный сюжет сегодня, — скребущим голосом сказала Кацураги. — А еще любят показывать вот это.

Она включила запись основного блока новостей, сразу после заставки — «да я сраный хедлайнер» — и там ведущая с глазами напуганного щенка объявила сюжет о событиях в офисе «Ньюронетикс». Вроде как эксклюзив, вроде с камер наблюдения. Я закрыл глаза: мне это все равно придется слушать, но видеть не обязательно. Шестнадцать человек, как-никак. Из динамиков грохотали выстрелы, слышался визг, крики — а потом стало тихо-тихо. И защелкала беретта.

Да, я увеличил свой список в семнадцать раз. Гореть мне, видимо, в аду.

— Меня имеют по полной, Икари.

«Да, капитан. Представляю».

— С тех пор, как Винс грохнул Еву на глазах детской экскурсии, меня так не сношали. Ты слушаешь вообще?!

Я кивнул: еще бы. Слушаю и все хорошо понимаю. Если я активировал «бересерк», то зрителям и общественным организациям насрать, что убиты террористы. Потому что это выглядело как…

— Это бойня, сукин ты сын, понимаешь?

Капитан ухватила меня за щеку и рванула вверх, мгновенно оживляя боль и в голове, и в груди, и во всем-всем теле, которое болело, как после центрифуги. Я открыл глаза. Мисато Кацураги внимательно смотрела мне вроде как прямо в мозг, и лицо у нее было как маска — неподвижное и безжалостное.

Интересно, с каких пор Аска у нас такая молчаливая? Кацураги встряхнула меня и твердо сказала:

— Я слила твою медкарту и твои профданные, потому что каждый гребаный звонок мне начинался со слов: «У вас там что, Ева служит?!»

У нее было горячее несвежее дыхание — пустой желудок пополам с табачищем, — сеточка порванных сосудов в больших глазах, синие пятна под веками. А еще ей хотелось крови, и я ее в принципе понимал, только мне это было равнопараллельно. Я перебил стольких людей, и теперь все, что мне нужно — это придумать убедительное объяснение своему поступку. Просто для того, чтобы все было не зря. Думаю, Майя и остальные могли бы оценить иронию.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Кстати, хорошо, что Майя закрыла забрало, иначе… Ах да, я уже, кажется, думал об этом.

— Что скажешь, Икари?

А что тут сказать? Мне даже стало интересно — мысли размеренно плыли в коктейле успокоительных и остатков каких-то еще диких медсредств. А может, это еще выходил «берсерк». Что сказать? Как объяснить?