Время любить - Вильям Козлов

— Возьмите жену моего сына Геннадия, — продолжал Федор Федорович. — Спилась ведь вконец. А начала с маленького: один праздник надо отметить, другой, третий, а потом и без всякого повода жрала эту треклятую водку… Докатилась до того, что стала все из дому тащить и продавать за полцены. Даже простыни из шкафа пропила.

— Это Нюрка, что ли? — спросил Иван Степанович. — Твой Генка-то, кажется, на нашенской, из Андреевки, женился?

— Как теперь женятся? — усмехнулся Федор Федорович. — Увидел на танцах, проводил домой — он только институт закончил и приехал в Андреевку отдохнуть, — потом пригласил в Великополь… Она через неделю к нам и прикатила. Пошли в загс и расписались. Сначала вроде бы все у них было путно, двое детей родились, Нюра поступила на заочное отделение в железнодорожный техникум, в кандидаты партии ее приняли, получили двухкомнатную квартиру — как говорится, живи и радуйся.

— А Генка-то куда глядел?

— Туда же, — невесело рассмеялся Казаков, — в рюмку!

— Выходит, они один другого стоят?

— Мужик пьет — худо, а уж если и баба начала, то это настоящая беда. Я думаю, и моя Тоня-то раньше времени умерла из-за них… Она ведь все так близко к сердцу принимала…

Худощавое, изрезанное морщинами лицо Казакова стало скорбным, выцветшие голубоватые глаза увлажнились. Всю жизнь Федор Федорович хотел поправиться, но видно, и в гроб ляжет костлявым. Не пристает к нему жир. Правда, весной и летом он по-прежнему своими длинными ногами-циркулями отмеряет по окрестным лесам по двадцать — тридцать километров за день. А ему уже семьдесят восемь лет. На аппетит не жалуется, желудок после серьезной операции не беспокоит, а вот поправиться хотя бы на пяток килограммов никак не получается. До сих пор, когда летом тут все приехавшие к ним фотографируются, Федор Федорович надувает впалые щеки, чтобы казаться дороднее. Наверное, поэтому на фотокарточках получается сердитым…

На стене тикают большие часы в деревянном ящике, окна затянуты изморозью, слышно, как на дворе Широкова лает собака, иногда снежная крупа с шорохом ударяется в стекло, домовито гудит ветер в печной трубе. Казаков встает из-за стола, подкладывает в печку сосновые поленья. Скоро сверху оттаивает стекло, и видна огромная белая береза, что напротив окон дома Широкова. Каждая ветка кудрявится изморозью, кажется, береза окутана прозрачным покрывалом с блестками. Метель намела белый сугроб вровень с изгородью, на коньке крыши сидит нахохлившаяся сорока.

— Лида-то не жалеет, что ушла к тебе от Павла? — неожиданно задает Федор Федорович вопрос Ивану Степановичу. Наверное, к старости иные люди перестают замечать, что их вопросы могут больно ударить по собеседнику.

Иван Степанович ничем не выдал своего огорчения, поставил фарфоровую кружку с отколотой кромкой на стол, потер бритый подбородок. Волосы у него на голове пегие, седины почти не видно. Невозмутимое лицо его то ли сохранило еще летний загар, то ли побагровело от горячего чая, только оно было кирпичного цвета.

— Павел Дмитриевич-то высоко в гору пошел, — продолжал Казаков. — Заместитель министра, чем черт не шутит, и министром станет.

— Разве дело в должности? — заговорил Широков. — Павел, конечно, голова, а жизни у них с Лидой все одно бы не было… Не жалеет она, Федор Федорович, что ушла от него. Да вы сами спросите… Дети его давно взрослые: Валентин уже капитан на флоте, а Лариса пошла по отцовскому пути — завуч средней школы. Историк. Каждое лето приезжала в Андреевку, а в этом году чего-то не была.

— Павел Дмитриевич толковал, что послали ее со школьниками в Англию, обмен какой-то, что ли? Те — к нам, наши — к ним.

— Помню, сын-то Бориса Александрова — Иваном вроде звали его? — до рассвета простаивал с Лариской у вашей калитки, — продолжал Федор Федорович. — А вот судьба не свела их вместе. Где он сейчас, Иван-то?

— Как и Валентин, офицер. Тот на подводных лодках плавает, а этот на реактивных самолетах летает.

— Какой батька и какой сын! — покачал головой Казаков.

— Пока Борис не пил запойно, лучшим токарем на стеклозаводе считался, — заметил Иван Степанович. — Любую деталь мог выточить… Я раз попросил сделать мне спусковой механизм к охотничьему ружью, так он лучше заводского смастерил. До сих пор стоит.

— Охотишься?

— Наверное, старею, — усмехнулся Широков. — Жалко стало живую тварь губить.

— Это ты правильно решил, — одобрительно закивал Казаков. — Зверье и птиц беречь надо — об этом сейчас и в газетах и в книжках пишут. Сколько уже всяких редких видов свели на нет. Ты смотришь по телевизору программу «В мире животных»?

— Кошка котят принесла целое лукошко, пошел летом топить и не смог, — сказал Иван Степанович. — Пустил живыми в лес. Не знаю, как они там…

— А это зря, — осудил Федор Федорович. — Одичают и будут лесную живность изводить. Кошек и собак я не люблю. И голубей еще тоже, под ногами путаются. Вот почтовые — это другое дело! От них хоть какая польза есть.

Иван Степанович поблагодарил за хлеб-соль, поднялся из-за стола, надел протершуюся на сгибах кроличью шапку.

— А насчет Лиды вы, Федор Федорович, не сомневайтесь, — обернулся он у порога. — Хоть я и не вышел в большие люди, а семейным счастьем бог меня не обидел.

Он ушел, а Федор Федорович, прихлебывая из высокой кружки слабо заваренный чай, подумал, что, пожалуй, в голосе соседа прозвучала скрытая обида. А чего обижаться? Живут хорошо с Лидой, так и людям смотреть на них приятно… В Великополе года четыре назад соседка сама предложила ему жить вместе, так он руками и ногами замахал: дескать, как такое можно? А в газете читал, что один долгожитель Абхазии, овдовев, женился на сорокапятилетней женщине и еще двух детей сотворил, а ему — ни много ни мало — сто шесть лет! Ни он, Казаков, ни Дерюгин, похоронив жен, вторично не женились и никогда не женятся… Редкую ночь ему не снится Тоня, да и Григорий Елисеевич толковал, что часто видит во сне свою Алену. В городе один и другой каждую неделю ходят на кладбище поклониться дорогим могилам…

В дверь без стука снова ввалился сосед. Сняв шапку, мрачно уставился на Казакова.

— Встретил на дороге участкового, тот сообщил: только что в поселковый позвонили из больницы — Борис Александров, очухавшись и узнав, что он натворил в магазине, сиганул прямо из окна палаты — это на четвертом этаже — головой вниз. И надо ж такое! Не в сугроб угодил, а прямо в оставленные с осени строителями бетонные плиты.

— Белая горячка, — констатировал Казаков. — Вот до чего доводит человека треклятая водка!

— Зачем же ее продают?! — гневно вырвалось у Широкова. — Если от нее такой вред и человеку, и государству!

— А вот этого, Иван Степанович, и я не знаю, — развел руками Казаков, уверенный, что за свои семьдесят восемь лет он все на белом свете перевидел и испытал.

Глава шестая

1

Андрей вел грузовик по неширокой заасфальтированной улице Андижана. Солнце раскалило металлический верх кабины, отражалось от окон белых зданий, бамперов легковых машин. Удивительный город Андижан! На улицах рядом с современными «Жигулями» можно увидеть узбека в полосатом халате и тюбетейке верхом на ишаке. К двух- и трехэтажным зданиям из кирпича примыкали дома с плоскими крышами и длинными по фасаду верандами, на которых играли ребятишки и сушилось белье. Вдоль тротуаров тянулся узкий арык с мутной зеленоватой водой. Говорили, что в неглубоких азиатских речках можно поймать крупных рыбин.

В Ленинграде всего пять градусов тепла, а здесь в тени плюс сорок два. Люди ходили в легких одеждах, пряча лицо от ослепительного солнца, в чайханах важно сидели седобородые старцы в халатах и пили из пиал зеленый чай.

Андрей с напарником только что разгрузились на складе облпотребсоюза, сдали по ведомости ящики со сгущенным молоком, мясными консервами, связки копченых колбас, замороженных цыплят. Всего восемь тонн груза. Документы оформлял напарник Эдик Баблоян, круглолицый, склонный к полноте армянин. Он старше Андрея на десять лет, работает на дальних внутренних перевозках уже два года. В свое время закончил эксплуатационный факультет Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта, но работа по специальности не вдохновила его, и он вскоре деятельно принялся «эксплуатировать» грунтовые дороги… За долгие часы дороги Баблоян много чего порассказал Андрею Абросимову. Говорил он почти без акцента, с юмором. На лоснящемся от жары круглом лице то и дело появлялась веселая улыбка. Глаза у него большие, черные, с влажным блеском. Особенно они становились выразительными, когда он рассказывал о женщинах, с которыми ему довелось встретиться на дальних трассах. Если его послушать, то ему попадались лишь одни красавицы, у которых ноги — «во-о!», талия — «вва-а!», бюст — «ввах-х!» Огонь, а не женщины! Эдик даже о самых сокровенных вещах рассказывал без тени смущения. Андрея коробили подробности, он начинал насвистывать, но увлеченный приятными воспоминаниями Баблоян ничего не замечал и заливался соловьем.