Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник] - Ноэль Шатле

Матильде показалось восхитительным это смешение белоснежности с неопрятностью, ей показалась восхитительной эта смесь запахов и звуков, распространяемая стадом.

И она снова подумала, что, превратись она в козу, нисколечко бы не смутилась. Но Бенедикта, которая тащилась позади нее, начала ворчать и хмуриться. Подруга вовсе не выглядела околдованной всем увиденным (надо сказать, что и козий сыр, напоминавший творог, она ненавидела), а смотрела вообще только на свои новенькие тенниски, теперь, кажется, безнадежно измазанные.

— Ну, и где же он, в конце-то концов, твой Реми? — спросила она несколько раздраженно.

«Твой Реми»!.. Матильда улыбнулась: да уж, конечно, он ее — этот самый Реми!..

— А я откуда знаю, где! Должен быть где-нибудь здесь…

Поисками этого «где-нибудь», впрочем, заниматься не пришлось: по другую сторону стада, которое все глубже погружалось в навоз и все громче блеяло — чересчур продолжительное пребывание девочек явно заставило коз нервничать, — явился Реми. Вот он — ее Реми, вот он — сидит на большой ржавой канистре и смотрит, как они приближаются.

Опять на нем эта огромная тельняшка, волосы взлохмачены и вид такой насмешливый — изо всех сил изображает из себя шута горохового. Наверное, давно уже наблюдает за тем, как они бродят среди коз, и помалкивает.

— Мог бы все-таки помочь нам, — смущенно говорит Матильда.

Но не оттого она смущена, что он не помог им, а оттого, что она предпочла бы видеть его в другой одежде — более подходящей по размеру, и чтобы причесанный был тоже, ну, в общем, более приличный с виду. Чтобы — как это говорят? — предстал в выгодном для него свете. И чтобы она прямо упала замертво, его увидев, эта Бенедикта! Конечно, она, Бенедикта, чересчур многого ждала, и, вполне возможно, больше уже ничего хорошего не ждет — теперь, когда увидела эту растрепанную голову, его всего — вот такого, а то бы она не стала сейчас с деланным отвращением отчищать навоз от своих подошв, посматривая снизу вверх на Реми, а то бы не казалось, будто она и не собирается пожать ему руку, что было бы нормально: всегда руки пожимают, когда знакомятся с другом подружки!

Да, смущена еще и оттого, что ей хотелось бы, чтобы он не смотрел насмешливо, а разволновался, сильно разволновался, ее Реми, чтобы он потерял голову, чтобы тоже, нет, даже первый смутился, не мог места себе найти, и чтобы Бенедикта, потрясенная его потрясением, прониклась вся этим чувством и воскликнула: «О, как это прекрасно!» — как вчера вечером, когда слушала Матильдин рассказ под пение сверчков.

— Зачем явилась-то, эй, Тильда? — все так же насмешливо спросил Реми, даже и не подумав встать со своей ржавой канистры и поглаживая какую-то бесформенную кучу серой шерсти, которую Матильда заметила только сейчас и которая что-то ей напомнила, как вчера вечером ракушка в форме сердечка из подаренного Бенедиктой колье.

И впрямь — отличный вопрос. Зачем она сюда явилась, эта Тильда? Она и сама думает: зачем? И вообще больше не знает даже, хочет ли оставаться Тильдой, его Тильдой…

К величайшему удивлению Матильды, ответила на вопрос ее лучшая подруга, причем в ответе своем сделала акцент на несовершенной форме глагола, которую, наверное, в совершенстве изучила в школе:

— Матильда пришла, потому что ей этого хотелось и потому, что мне тоже этого хотелось!

Бенедикта произнесла эту фразу просто сногсшибательно! И это доказывало, что она умеет быть элегантной не только в одежде… Самолюбие было спасено.

Реми принял удар. Повернулся к Бенедикте. Осмотрел ее с ног до головы. Оценил. Смерил взглядом… Циркуль. Угольник. Линейка. Калька. Копирка. Миллиметровка. Полный и окончательный подсчет достоинств и недостатков.

Матильда была не в восторге от того, что Реми точно так же просчитывает ее подругу, как ее саму — перед тем, как пригласить на трактор. Ей вовсе не хотелось бы, чтобы он сделал сейчас Бенедикте предложение такого же рода.

Бенедикта держалась отлично: стояла под обстрелом оливковых глаз прямо и спокойно. Даже лучше: она противопоставляла критическому взгляду этого коричневого нахала все, чем владела сама (то, что ты дочь стилиста, даром не проходит): ножницы, сантиметр, нитку, иголку, булавку, швейную машинку…

В конце концов, стало непонятно, кто тут кого осматривает и измеряет, но Матильде короткое время, за которое обоим следовало принять решение (а оно никак не принималось), показалось вечностью.

И в результате уступил Реми. Сдал позиции. С самой чарующей из улыбок, как всегда, обнаружившей дырку между зубами, он опять повернулся к Матильде и сказал:

— Ты мне здоровски нравишься в джинсах, но куда больше в платье горошком!

Матильда не знала, что сделала Бенедикта, услышав это, она не знала даже, существует ли еще в мире какая-то Бенедикта, потому что в ее вселенной никаких бенедикт уже не оказалось, там обитали только она и Реми и не было никого, кроме них двоих. Смотреть друг на друга… Снова начать этот упоительный полет, вернуться к опьяняющему движению взад-вперед, вверх-вниз, но теперь — без трактора, без качелей, приподнявшись над землей только силой взглядов.

Когда девочка вернулась на землю, она почувствовала рукой что-то нежное и влажное, кажется, кто-то лизал ей руку. У серой кучи шерсти обнаружились голова, два глаза и язык.

— Это Леон! — объяснил Реми, спрыгивая с канистры.

— А-а-а… А это Бенедикта, — наконец вспомнила Матильда о подруге и показала пальцем. — Моя лучшая подруга, — уточнила она, немного досадуя, что позволила себе до такой степени забыться.

Про себя же подумала, что Леон — странное имя для собаки, но еще более странным ей показалось необыкновенное сходство Леона с Собакой, принадлежавшей жениху Бабули, Феликсу.

Даже это прикосновение языка к ее ладошке — да она просто поклялась бы, что узнала его!.. Но ведь та Собака умерла… И девочка вспомнила, как горевала прошедшей весной, когда это случилось.

Бенедикта и Реми продолжали рассматривать друг друга, но уже не пользуясь никакими инструментами. Матильда как-то не очень понимала, что теперь надо говорить. Теперь, когда они стоят тут втроем на козьих какашках, а церемония представления уже закончилась.

Все решилось с приходом фермерши. Она возникла на той стороне загона и заорала:

— Так, значит, да? Мог бы и помочь мне, бездельник!.. Чем кавалера из себя строить, сходил бы лучше за травой для кроликов! Давай-ка пошевеливайся!

Густой коврижечный загар не помешал: Матильде показалось, что Реми стал красным как рак. Но Матильда и сама покраснела бы на его месте. Фермерши, оказывается, еще хуже мам по части нескромности!

— Ладно… Все, значит… Мне… мне пора идти! — пробормотал несостоявшийся кавалер.

Троица старательно избегала смотреть друг на друга.

— Пошли, Леон! — добавил Реми, обращаясь к собаке, которая, похоже, оценивая преимущества девичьей компании, старательно и с явным удовольствием обнюхивала подружек. И удалился, даже не обернувшись, ни единого раза не обернувшись, а Леон потрусил за ним по пятам…

Бенедикта и Матильда молча смотрели им вслед. К счастью — молча, потому что Матильда, заговори она именно сейчас, сказала бы ужасные вещи, все, что она могла бы сказать, прозвучало бы ужасно, но тут ничего не поделаешь: это было сильнее ее. Что он ушел навсегда. Что она больше никогда его не увидит. Что он умрет ночью, как Собака Феликса, и ей не удастся даже проститься с ним…

Реми с Леоном исчезли за амбаром.

— Ты чего скисла-то? Никуда он не денется!

Что в Бенедикте прекрасно — это отсутствие воображения. Она всегда видит вещи только такими, какие они есть, именно и точно такими, никак иначе. Иногда это огорчает — как в случае с подсолнухами, которые не произвели на нее ни малейшего впечатления, у нее даже ни чуточки голова не закружилась. Но иногда получается очень удачно. Потому что успокаивает и придает уверенности. Быть бесчувственной — это классно, особенно если видишь, как уходит кто-то, кого вовсе не хочешь видеть уходящим.

Матильда подумала, а может, ей удалось бы стать хоть немножко менее чувствительной, если бы она, как Бенедикта, сократила число бутербродов с вареньем за завтраком или любимого печенья на полдник… Ох, это бы далось с таким трудом…

Девочки — все так же молча — направились к дому, прошли через фруктовый сад, где набрали абрикосов, и Матильде удалось устоять и не объесться ими, а только наполнить нарочно оставленную тут корзинку.

Ни одна, ни другая не осмеливались сделать первый шаг, произнести первое слово.

Матильда сгорала от желания узнать, что подружка думает о Реми, но в то же время опасалась услышать приговор. Он ведь будет жестким и окончательным: Бенедикта — она такая, решительная.

Когда они подходили к дому, у поворота дороги показалась машина с Кристианой и Селиной.