Там, за рекою, — Аргентина - Иржи Ганзелка

— Другого выхода нет. Придется кому-нибудь лечь на передние крылья и показывать направление.

Это и в самом деле был единственный выход. Мы по очереди выполняли эту лоцманскую функцию, лежа на животе, укрыв голову за фарой, по одному на каждом крыле. В поперечных пересохших руслах машина по самые оси проваливалась в мягкий песок. Поездка становилась почти такой же интересной, как в Нубийской пустыне; к счастью, здесь было десять рук, готовых прийти на помощь, и приличная лопата.

К полудню мы добрались до одинокой эстансии, совершенно отшельнической, — несколько убогих ранчо, построенных из прутьев и глины, немного рогатого скота, два курятника, полукруглая глиняная печь, сложенная на четырех сваях.

Морщинистый гаучо, который вытаскивал из колодца ведро с водой, увидев, как мы выпрыгнули из кузова, прервал свою работу и остался стоять неподвижно. Здесь, в глухом уголке Чако, уже не встретишь знаменитых бродяг южной пампы, веселых, общительных, бесшабашных, влюбленных в свою гитару, красное вино и песню. Люди стали пугливы и недоверчивы; но, несмотря на это, в них сохранилось что-то от древнеиспанского благородства и гордого сознания собственного достоинства. На голове они носят сомбреро, обшитое сверху кожей, с пояса свисает длинное, с бахромой, гуардамонтес — нечто вроде кожаного фартука, состоящего из двух частей, который при езде верхом предохраняет ноги от колючек и ветвей.

Мы снова очутились в выжженной степи. Пожалуй, это был самый печальный край, который мы когда-либо видели. Даже в голой африканской пустыне больше поэзии, чем в этой обиженной богом стране, где искореженные стволы деревьев поднимали свои мертвые вершины в небо. Местами они были похожи на балки сгоревших домов в каком-нибудь разбомбленном городе, где угасла всякая жизнь.

Наконец мы вырвались из плена этого печального края. Дорога стала несколько шире, и горизонт раздвинулся. В этот миг в полуденной тишине прогремел первый выстрел. Секунду спустя Мартин спрыгнул с притормозившей машины и побежал к прогалине, на которой в воздух бил фонтанчик земли и пыли. Броненосец! Когда мы подоспели, все было кончено. За несколько секунд смертельно раненное животное почти зарылось в землю. Мы вытащили добычу из земли. С заостренной головы упало несколько капель крови, но лапы с острыми когтями, которые еще минуту назад так лихорадочно работали, уже беспомощно повисли. Твердый панцирь понемногу закрывался — совсем как средневековые доспехи. Это была великолепная добыча, девятипоясный броненосец, одно из интереснейших животных чакской фауны.

Хотя броненосец — животное безвредное и питается только насекомыми и личинками, человек — его заклятый враг. С одной стороны, из-за того, что мясо броненосца чрезвычайно вкусно, с другой — потому, что он способен своего врага — человека — буквально выбить из седла. Дело в том, что каждые несколько дней он роет себе новую нору. Не успеешь и глазом моргнуть, как нога мчащегося коня может попасть в нее.

О южноамериканском броненосце упоминает уже известный швейцарский естествоиспытатель XVI века Конрад Гесснер. В своем четырехтомном труде «Historia animalium» он описывает его как ежа, снабженного скорлупой — панцирем, и говорит: «Это необычайное иноземное животное, с острова Пресилия занесенное, целиком покрыто твердым панцирем, в который он втягивается, как еж в свое колючее одеяние. Что касается величины, то она средняя».

Рядом с этим небольшим броненосцем, которого чакские индейцы называют «тату», в Чако водится весьма ценный броненосец-великан — приодентес. Великолепнейший знаток Чако А. В. Фрич в своих мемуарах признает, что за сорок лет своего пребывания в Южной Америке он всего лишь три раза встретил это ценное животное, длина которого — без хвоста — достигает почти одного метра. Огромные когти с его передних лап служили индейским вождям знаком власти.

Прошло два дня трудного пути сквозь девственный лес по заросшим пикадам. И два спокойных вечера у костра за чашкой матэ с воспоминаниями о далекой родине.

К вечеру третьего дня мы очутились в пампе, на краю которой виднелась стена камыша. По высохшей траве бродило несколько тощих— кожа да кости — коров. Шел уже четвертый месяц, как в Чако не было дождя. Стаи коршунов кружили над местами, где гнили останки животных, павших от голода и жажды. Десятки скелетов белели в шуршащей траве.

Наконец перед нами показалось широкое течение Теуко. Грязная вода неслась по просторному руслу, образуя местами болотистые островки, и исчезала в изгибе, окаймленном высокими берегами. Мы стояли на границе двух провинций — Чако и Формосы; за противоположным берегом, куда-то далеко на север, уходило другое Чако, сентрал.

На возвышенном месте выросла лагерная стоянка, которая на несколько дней должна была стать базой охотничьих вылазок в окрестности. Двумя часами позже по зарослям вокруг костра уже плясали шесть теней и над темной поверхностью Теуко одна за другой плыли в ночь песни. Вдруг где-то возле берега затрещали сухие ветви. В такие минуты невольно хватаешься за ружье, разговор разом умолкает. Мы все повернулись в одну сторону и прислушались. Может быть, пума или даже ягуар? А может быть, из воды выползала водосвинка? Через несколько мгновений треск веток раздался снова, уже рядом с нами. Но руки с пальцами на курке опустились, едва ветки раздвинулись и в круге света от костра появилась человеческая фигура. Высокий мужчина с морщинистой, пергаментной кожей на лице, в пыльном берете на голове, в бомбачас, спадающих до щиколоток, в обтрепанных парусиновых альпаргатах и в не менее ветхой куртке.

Он молча постоял, а затем робко произнес по-чешски:

— Добрый вечер!

В эту минуту никто из нас слова не мог вымолвить. Лишь некоторое время спустя мы один за другим пришли в себя и потеснились, уступая незнакомому ночному гостю место у костра.

— Я Голубарж. Ярослав Голубарж, — медленно произнес он, усевшись к огню. Было заметно, что говорить по-чешски ему не легко.

— Что же вы делаете в этой дикой глуши? — вырвался почти одновременно у двоих или троих из нас один и тот же вопрос.

Человек в рваном берете и с пергаментной кожей на лице минуту помолчал, потом пододвинулся поближе к огню и сказал:

— Ничего. Ловлю змей, охочусь на диких зверей!.. Вот и… все…

Мы поняли, что расспрашивать его дальше бессмысленно. Из отрывочных слов отшельника мы поняли, что он чех из Вены, переселившийся в Чако тридцать лет назад. В этот вечер мы больше уже не пели. Тягостное настроение и молчаливое раздумье гостя словно перешло и на нас.