Одноколыбельники - Цветаева Марина Ивановна

* * *

Позже приходят тревожные вести об Алексеевском училище. Оно находится в другом конце города, в Лефортове. Говорят, все здание снесено большевицкой артиллерией[105].

* * *

Спешно посылаем патроны на телефонную станцию. Несчастные юнкера, сидящие там в карауле, не могут отстреливаться от наседающих на них красногвардейцев.

* * *

Прибыл какой-то таинственный прапорщик – горбоносый, черный как смоль брюнет. Называет себя командиром N-го ударного батальона и бывшим не то адъютантом, не то товарищем военного министра Керенского.

Говорит, что через несколько часов к нам на помощь должны прийти ударники. Он будто бы выехал вперед. К нему относятся подозрительно. Он же, словно не замечая, держит себя чрезвычайно развязно.

* * *

Только что прорвался с телефонной станции юнкер. Оказывается, патроны, которые им присланы, – учебные, вместо пуль – пыжи.

– Если нам сейчас же не будут высланы патроны и поддержка, – мы погибли.

При вскрытии ящиков обнаруживается, что три четверти привезенных патронов – учебные.

* * *

Горбоносый прапорщик не наврал. С вокзала прибывают поодиночке солдаты – ударники. Молодец к молодцу. Каждый притаскивает с собой по пулеметной ленте, набитой патронами.

– Батальоном пробиться никак невозможно было. Мы порешили так – поодиночке.

Просятся в бой. Их набралось несколько десятков.

* * *

С каждым часом хуже. Наши пулеметы почти умолкли. Сейчас вернулись со Смоленского рынка. Мы потеряли еще одного.

Теперь выясняется, что помощи ждать неоткуда. Мы предоставлены самим себе. Но никто, как по уговору, не говорит о безнадежности положения. Ведут себя так, словно в конечном успехе и сомневаться нельзя. А вместе с тем ясно, что не сегодня-завтра мы будем уничтожены. И все, конечно, это чувствуют.

____________

Для чего-то всех офицеров спешно сзывают в актовый зал. Иду. Зал уже полон. В дверях толпятся юнкера. В центре – стол. Вокруг него несколько штатских – те, которых мы вели из Городской думы. На лицах собравшихся – мучительное и недоброе ожидание.

На стол взбирается один из штатских.

– Кто это? – спрашиваю.

– Министр Прокопович.

– Господа! – начинает он срывающимся голосом. – Вы офицеры, и от вас нечего скрывать правды. Положение наше безнадежно. Помощи ждать неоткуда. Патронов и снарядов нет. Каждый час приносит новые жертвы. Дальнейшее сопротивление грубой силе – бесполезно. Взвесив серьезно эти обстоятельства, Комитет общественной безопасности подписал сейчас условия сдачи. Условия таковы. Офицерам сохраняется присвоенное им оружие. Юнкерам оставляется лишь то оружие, которое необходимо им для занятий. Всем гарантируется абсолютная безопасность. Эти условия вступают в силу с момента подписания. Представитель большевиков обязался прекратить обстрел занятых нами районов, с тем чтобы мы немедленно приступили к стягиванию наших сил…[106] В ответ – тягостная тишина.

Чей-то резкий голос:

– Кто вас уполномочил подписать условия капитуляции?

– Я член Временного правительства.

– И вы, как член Временного правительства, считаете возможным прекратить борьбу с большевиками? Сдаться на волю победителей?

– Я не считаю возможным продолжать бесполезную бойню, – взволнованно отвечает Прокопович.

Исступленные крики:

– Позор!

– Опять предательство!

– Они только сдаваться умеют!

– Они не смели за нас подписывать!

– Мы не сдадимся!

Прокопович стоит с опущенной головой. Вперед выходит молодой полковник, георгиевский кавалер, Хованский[107].

– Господа! Я беру смелость говорить от вашего имени. Никакой сдачи быть не может! Если угодно, вы, не бывшие с нами и не сражавшиеся, вы – подписавшие этот позорный документ, вы можете сдаться. Я же, как и большинство здесь присутствующих, – я лучше пущу себе пулю в лоб, чем сдамся врагам, которых считаю предателями Родины. Я только что говорил с полковником Дорофеевым. Отдано приказание расчистить путь к Брянскому вокзалу. Драгомиловский мост[108] уже в наших руках. Мы займем эшелоны и будем продвигаться на юг, к казакам, чтобы там собрать силы для дальнейшей борьбы с предателями. Итак, предлагаю разделиться на две части. Одна сдается большевикам, другая прорывается на Дон с оружием.

Речь полковника встречается ревом восторга и криками:

– На Дон!

– Долой сдачу!

Но недолго длится возбуждение. Следом за молодым полковником говорит другой, постарше и менее взрачный.

– Я знаю, господа: то, что вы от меня услышите, вам не понравится и, может быть, даже покажется неблагородным и низменным. Поверьте только, что мною руководит не страх. Нет, смерти я не боюсь. Я хочу лишь одного: чтобы смерть моя принесла пользу, а не вред родине. Скажу больше – я призываю вас к труднейшему подвигу. Труднейшему, потому что он связан с компромиссом. Вам сейчас предлагали прорываться к Брянскому вокзалу. Предупреждаю вас – из десяти до вокзала прорвется один. И это в лучшем случае! Десятая часть оставшихся в живых и сумевшая захватить ж. – дорожные составы, до Дона, конечно, не доберется. Дорогой будут разобраны пути или подорваны мосты, и прорывающимся придется, где-то далеко от Москвы, либо сдаться озверевшим большевикам и быть перебитыми, либо всем погибнуть в неравном бою. Не забудьте, что и патронов у нас нет. Поэтому я считаю, что нам ничего не остается, как положить оружие. Здесь, в Москве, нам и защищать-то некого. Последний член Временного правительства склонил перед большевиками голову. Но, – полковник повышает голос, – я знаю также, что все находящиеся здесь – уцелеем или нет, не знаю, – приложат всю энергию, чтобы пробираться одиночками на Дон, если там собираются силы для спасения России[109].

Полковник кончил. Одни кричат:

– Пробиваться на Дон всем вместе! Нам нельзя разбиваться!

Другие молчат, но, видно, соглашаются не с первым, а вторым полковником.

Я понял, что нить, которая нас крепко привязывала одного к другому, – порвана и что каждый снова предоставлен самому себе.

Ко мне подходит прап. Гольцев. Губы сжаты. Смотрит серьезно и спокойно.

– Ну что, Сережа, на Дон?

– На Дон, – отвечаю я.

Он протягивает мне руку, и мы обмениваемся рукопожатием, самым крепким рукопожатием за мою жизнь.

Впереди был Дон.

* * *

Иду в последний ночной караул. Ружейная стрельба все такая же ожесточенная. Пушки же стихли.

И потому, что я знаю, что этот караул последний, и потому, что я живу уже не Москвой, а будущим Доном, – меня охватывает страх. Я ловлю себя на том, что пригибаю голову от свиста пуль. За темными окнами чудится притаившийся враг. Я иду, крадучись, вытирая плечом штукатурку стен.

* * *

Началось стягивание в училище наших сил. Один за другим снимаются караулы. У юнкеров хмурые лица. Никто не смотрит в глаза. Собирают пулеметы, винтовки.

Скорей бы!

Из соседних лазаретов сбегаются раненые.

– Ради Бога, не бросайте! Солдаты обещают нас растерзать!

…Не бросайте! Когда мы уже не сила и через несколько часов сами будем растерзаны!

* * *

Оставлен Кремль. При сдаче был заколот штыками мой командир полка – полковник Пекарский, так недавно еще бравший Кремль.

* * *

Перед училищем толпа. Это – родные юнкеров и офицеров. Кричат нам в окна. Справляются об участи близких. В коридоре встречаю скульптора Баго.

– Вы как сюда попали?