Египетские сны - Вячеслав Морочко

На этих станциях хлопцы прошли всю Корейскую бойню. А нам давали горючего ровно на два часа в месяц. Какой уж там опыт!

Женщины вежливо посмеялись, но их любопытства я еще, видимо, не утолил. Они продолжали допрос:

– А как вам – сами китайцы?

– «Тунзы» тогда занимали наши места, а нас провожали домой.

Однажды они пригласили меня в зенитную часть на выставку самодельных пособий для воинов.

В нашем полку из пособий была только стопка унылых плакатов.

То, что я увидел на выставке, меня поразило. Все модели отличались особой, выдумкой, не свойственной стандартным мозгам. Авторы ставили перед собой цель не просто показать, как действует механизм или система, а завлечь обучаемого в игру, привести в восторг, заставить сделать открытие, влюбить его в замечательную поделку, подарить ощущение соавторства.

Всех до единого творцов этой выставки я бы с плеча назвал Леонардами да Винчи. От чего и теперь не отказываюсь.

История древних династий здесь не обрублена, как на Ближнем Востоке. Стандарты многотысячелетней культуры подспудно продолжают действовать и развиваться.

– Вы их идеализируете! – возразили женщины.

– Не хочу утверждать, что, они поголовно все – молодцы. У меня был приятель, переводчик, – страшный лентяй. Наши его так и звали – Леня. У него и фамилия была Линь.

Женщины развеселились. Я продолжал:

– Даже в экстренных случаях его было трудно поднять с лежанки. А любимым его выражением было «Пу кала», что означало «Кончай работать». Я думал, это китайская фраза. Но потом догадался это – слово-кентавр: «Пу» – китайское «Не», а «кала» – от русского «вкалывать».

Переводчиком был он аховым, но любил щегольнуть выражениями типа «навалом», «козел» и прочими. Нельзя сказать, что Леня знал толк в матерщине, но использовал ее с русскою удалью: без оглядки на логику и анатомию. Иными словами среди знакомых китайцев он являл собой исключение, которое лишь подтверждает правило. Линь всегда улыбался. Эту улыбку я ошибочно относил к национальным чертам, как цвет кожи. Но когда мы прощались, (я возвращался в Союз) он вдруг прослезился. Это меня потрясло, ведь никто из моих приятелей в таких случаях никогда не лил слез. Этот факт удручает меня до сих пор: в чем-то я не сумел разобраться.

Мои дамы притихли. А мне было нечего больше сказать.

Тут как раз подлетела «Кунянь», просигналила: «Поел, – уходи».

Расплатились. Оказалось не так уж и дорого (по двенадцать фунтов на каждого). Это – не плохо. Я ждал, что получится больше. Конечно, я заплатил за всех. Худо – в другом: в этих расчетах и ожиданиях есть что-то унижающее. Чем всю жизнь служить верой и правдой державе, а в конце трястись, считать грошики, лучше никуда не ездить. А, по большому счету, – лучше вообще не родиться.

Все это время я чувствовал взгляд незнакомки и старательно его избегал.

Торопливо набросив одежды, мы забирали пакеты с обновками.

Пузырьком жемчуга со дна памяти всплыло последнее слово «Цзайтьен!» (до свидания). Когда учишь язык, жадно, с радостью поглощаешь фразу за фразой. Кажется, на века. А потом замечаешь, как фраза за фразой «вытекают» из памяти где-то «с другого конца».

Все языки на свете – родные. Но одни из них исподволь оставляют тебя, а другие – всегда недоступны, как посторонние женщины. Не понимая, лишь вслушиваясь в эту чудесную музыку, ощущаешь, какая огромная и роскошная жизнь течет мимо.

Уже застегивая на улице куртку, почувствовал что-то неладное. Хухр крутился у ног, дергал за полы, прыгал, шипел: «Ошлеп шовсем, што ли?!» Женщины ушли вперед. Я догнал и спросил: «Анекдот хотите?» – Они хотели. «Смотрите!». Сначала они ничего не поняли, как и я, а потом, вдруг, расхохотались:

– Господи, откуда у вас эта куртка!? Она же чужая! Как вы сумели ее напялить!?

– Я не напяливал. Она мне как раз, – оправдывался я. – Откуда мне знать, что в Лондоне носят такие же куртки!

Посмеявшись, договорились, я возвращаюсь; они подождут снаружи.

Войдя в ресторанчик, повесил чужую хламиду на вешалку, нацепил очки, стал искать – свою… Вдруг что-то коснулось спины. Обернулся и вздрогнул: моя незнакомка была тут как тут. «Хай!» (Привет)– неуверенно сказал я.

Казалось, что мы знакомы уже много лет. Одними губами она ответила: «Хай!» Приветствием этим мы, как бы одернули Время, как складки одежды, – оно перестало «давить».

– Не ищите, – сказала она низким голосом и протянула мне куртку. – Вы очень рассеяны.

– Возраст, – попробовал я оправдаться.

Зачем тогда шляться по заграницам! – нарочито грубила она, но глаза улыбались.

Простите. В самом деле, не стоило.

Завтра вы улетаете.

Вечером.

Знаю, звонила в гостиницу. Вот что… Хочу, чтобы завтра мы встретились. В два часа дня. В Риджнтс Парке.

А где там?

– Я вас найду… – возле двери она обернулась и помахала рукой. А я «ковырялся», застегиваясь непослушными пальцами. До сих пор незнакомка появлялась только мельком. То ли контролировала, то ли желала о себе напомнить. Я думал, что действую самостоятельно, но оказывается, она и есть тот «дирежер», который управляет событиями.

Когда вышел, воздух был неподвижен, он просто не чувствовался. Так здесь всегда, если нет непогоды.

2.

По дороге от подземки к гостинице нас окликнул кто-то из группы. Оказывается, в пабе (pub – public house) «Таверна Диккенса» был намечен сбор.

По существу, паб – кабак, где, кроме выпивки, бывает закуска, чтобы на скорую руку перекусить. А вечером, вообще, если что-нибудь и есть, так только холодные блюда. Здесь вообще не принято говорить о блюдах. Еда – это женское дело. Глупо и не солидно идти кушать в паб. Это место специально предназначено для любителей медленного погружения в хмель за мужским разговором, для истинно английских «мачо».

Располагаясь на «земляном» этаже, паб издали кажется мне бордовым пятном в белой рамке. Лампы бра лишь подчеркивают полумрак за витриной.

Похоже, что сочетание бордового цвета с белым в Англии – приглашение расслабиться и получить удовольствие.

Известно, что в Лондоне более пяти тысяч пабов. И древнейшему из них – пятьсот лет.

Мы вошли в длинное помещение. Справа, возле стены, – столики. Слева – барная стойка и табуреты. На стене – картинки из «жития» Давида Копперфильда (не иллюзиониста, а героя романа Диккенса).

В том месте, где стойка заканчивалась, зал расширялся и подступал к лестнице, один из пролетов которой вел на этаж выше, в местный отель, другой – на два с половиною метра вниз, в бильярдную. Оттуда доносились удары шаров.

Барная стойка подсвечивалась через бутылки. Отбрасывая разноцветные блики. Это было похоже на алтарь пещерного храма… в честь бога Бахуса.

Широкую половину зала освещала люстра в форме креста. Именно тут собралась наша группа.

Нам принесли по кружечке пива (за счет турфирмы). Люди уже вовсю выпивали, заказывали виски, ликеры чокались, улыбались, говорили все громче. Паб наполнялся русскоязычным гамом.

Пригубив свою кружку, я думал, какое же это блаженство – погружаться в кайф. Кружка была той последней каплей, к ранее выпитому, когда количество диалектически переходит в качество и дает ощущение «невесомости». Много ли старичкам надо.

Мысли, действительно, «понеслись вскачь» в табунном угаре, когда всякий мерин видит себя скакуном. Душа, распускалась, требовала праздника, общей любви и… расплаты за все: «Бей клопов – спасай Британию! Пусть ответят за кровь христовых младенцев!»

Наша группа ушла. Меня, по всей видимости, не хотели тревожить. Я сидел в полудреме, пуская стариковские слюни. Шум почти смолк. Лишь в бильярдной стучали шары.

Мне показалось, что официанты в панике, суетятся у входа.

Толстый, в кожаной кепке, владелец паба привел с собой двух полицейских (в фуражке и в шлеме). Вошедшие промаршировали через весь зал к лестнице.

Было похоже, в мое «отсутствие» что-то стряслось.

Томимый предчувствиями я поковылял в ту же сторону. В конце зала, собравшаяся публика, как с трибуны, дивилась происходившему на «бильярдной арене». И вот, что они могли видеть:

Первоначально шары выстраивались треугольником – так называемым домиком. Затем один из шаров, разбивал этот «дом», предварительно хорошо разбежавшись. И начиналась игра.

Шары неслись во все стороны по зеленому полю, подскакивая, звонко и препротивно соударяясь, падали в лузы и тут же из них выпрыгивали.

Все вроде шло обычным порядком, если не считать пустяка: не было видно ни кия, ни того, кто им лихо орудовал.

Полицейский (в фуражке) что-то сказал констеблю (младшему чину в шлеме). «Да сер» – ответил констебль, спустился в зал, держа наготове дубинку, и пружинистой походкой обошел игровой стол. Присутствующие затаили дыхание и не спускали глаз с храбреца.

Я пробрался к стене с выключателем, но бармен, заметив меня, воскликнул: «О-у! Сюда нельзя! Ваших русских мы попросили уйти. Сами видите, что здесь творится».