Пёс имперского значения - Сергей Шкенёв

Сам товарищ Берия стоял в задумчивости, и в стёклах пенсне отражался окрашенный закатными лучами город. ОН беззвучно шевелил губами, видимо молился или читал стихи. Скорее всего последнее — прекрасное зрелище располагало к поэзии.

— Любуетесь?

— Нет, Гавриил Родионович, — улыбнулся Лаврентий Павлович. — Прикидываю, какие заводы отсюда нужно эвакуировать в Советский Союз в первую очередь, а какие могут и подождать.

— Эвакуировать? — вмешался в разговор Изя. — Ты чего, Палыч… Корсиканский король наш союзник, неужели у него из-под носа всё уведёшь?

— Ну и что? — пожал плечами Берия. — Не от него же спасаем, от англичан.

— Откуда они здесь возьмутся?

— Представления не имею. Но спасти всё равно надо. И не спорь.

— И не спорю. Оно мне нужно? — Изя кивнул в мою сторону. — Особенно если товарищ Архангельский даст три дня на разграбление…, э-э-э…, спасение самого ценного. По обычаю.

— И что ты, Изяслав Родионович, понимаете под самым ценным? Как обычно — вино и женщин? — уточнил я у облизывающегося напарника.

— Как можно такое подумать? — возмутился он.

— А что, не так?

— Нет, конечно. Только вино. Откуда здесь женщины?

— Хм… как бы тебе сказать…

— Я не в том смысле, — отмахнулся Израил. — Женщины — это в России. А тут… тьфу.

— Погоди, а на Украине?

— И в Грузии? — обиделся Лаврентий Павлович.

— А я про что? — Раевский удивлённо округлил глаза. — Разве это другие страны?

Да, уел, что называется. Остаётся только посыпать пеплом голову свою, а по возвращении в Райские Кущи заречься смотреть новости и торжественно разбить телевизор об голову его изобретателя. Он, кажется, у нас в техническом отделе работает. Гляжу, и товарищ Берия смутился, нужно срочно исправлять ситуацию. Понятно чем.

— Слушай, а может по коньячку?

— Хм, — Изя покосился на порядком отощавший баул у ног и ответил категорическим отказом. — Не дам.

— Тогда по стаканчику хорошего вина? Не помнишь, какое любил д`Артаньян?

Раевский фыркнул, отчего зеленщик, в третий раз провозивший мимо нас свою тележку, вздрогнул и прибавил шагу, прикрывая товар всем телом.

— Чего он мог пить, этот голодранец? Кислятину?

— Ну почему же…

— А потому! Жрать не на что было, всей толпой на обеды напрашивались. А вы мне — вино, вино, по стаканчику. Нафиг, ибо нефиг! Я сегодня художник, и буду пить абсент.

Мама родная, которой никогда не было, началось. В своё время Израил так проникся творчеством Хемингуэя, что с тех пор искренне верил, будто во всём Париже не существует питейных заведений, достойных внимания истинного ценителя, за исключением "Клозери де Лила". А вот Вам там случалось бывать? Нет, не позавчера и даже не пару лет назад, а именно в тридцать четвёртом году? И если в своём мире не понравилось это сборище спившихся проституток, либеральных газетиров несколько голубоватой окраски, и американских туристов, старающихся выглядеть богемой…

Не думаю, что здесь оно выглядит лучше. Боюсь как бы ещё не усугубилось войной, пусть странной и вялотекущей, но всё же войной. Корсиканские подводные лодки, неведомым французам образом появившиеся у самопровозглашённого королевства, блокировали порты и перекрыли сообщение с колониями, сделав исключение лишь для военных кораблей на северном побережье, ведущих "сырную войну" с Англией. Обеспокоенное быстро возрастающим дефицитом продовольствия, правительство Французской Республики запретило рекламировать мясо, свиное сало, сливочное, а с потерей Тулузы и Прованса и оливковое масло. Белый хлеб стал такой редкостью, что теперь выйдя после представления из "Гэте Монпарнас", можно было доехать до Фонтенбло расплатившись сдобной булкой.

В изобилии имелось одно только вино, и самая весёлая в мире нация беззаботно кутила, встречая любые новости с полнейшим равнодушием. Единственный восторг вызвало известие о снятии запрета на производство и продажу того самого абсента. Восторг понятный — редко какому напитку удавалось довести человека до свинского состояния столь быстрым и экономным способом. Одной полулитровой бутылки хватало на трёхдневный запой двум среднестатистическим французам, или на утренний опохмел одному не слишком крупному русскому из эмигрантов.

Но, что удивительно, рабочие кварталы Парижа да и других промышленных городов находились в более выгодном положении, чем вся страна. Практически все владельцы кафе, ресторанов и магазинов были предупреждены о недопустимости продажи адского пойла. Предупреждение исходило от улыбчивых молодых людей с военной выправкой, говоривших на французском языке с чудовищным нижегородским акцентом, но постоянно упоминавших таинственных господ Udavlju Gnidu и Past Porvu. Отсылка к авторитетным людям действовала безотказно.

Также действовали многочисленные представительства советского Красного Креста, где сдав несложные экзамены на принадлежность к рабочей профессии, список которых вывешивали на дверях, можно было посмотреть несколько документальных фильмов о жизни в СССР и выпить чашечку кофе с одним бутербродом. Рядом, в соседнем кабинете, желающие получали вид на жительство в Советском Союзе, рюмку водки, подъёмные в зависимости от квалификации, и недельный срок на сборы и раздачу накопившихся долгов. Учитывая привычку французов к тёплому климату, предпочтение отдавалось специалистам металлургической промышленности и кузнечного производства. Другим профессиям тоже не отказывали, но под расписку предупреждали о суровости русских зим. Стала знаменитой фраза, которую произнёс известный учёный Фредерик Жолио-Кюри, подписав требуемые документы и выпив водку: — "Pokhuju moroz!" С ним согласились многие, и количество пассажирских пароходов на линиях "Марсель-Одесса" и "Гавр-Ленинград", не прекращавших работу даже из-за войны, пришлось увеличить впятеро.

Однако что-то я заболтался, товарищи, вон уже Израил поглядывает по сторонам с недобрым энтузиазмом. Нет, если конечно он попросит, то Бог с ним, с Парижем… Но только чем могут помочь в поисках Такса дымящиеся развалины? Пусть остаётся, этот город дорог мне как память. Ладно — в кабак так в кабак! Стоило только сделать шаг с тротуара и поднять руку, как возле нас тормознула маленькая жёлтая машинка с шашечками на дверках. И почему одному моему знакомому она напоминает браунинг? По мне, так на наган больше похожа.

— Гони в "Лила", шеф! — бросил Раевский по-русски, удобно развалившись на переднем сиденье. И тут же перемазал его краской со своей заляпанной блузы. — И быстрее, плачу два счётчика.

К большому удивлению водитель прекрасно всё понял и ответил тоже на человеческом языке:

— Простите, месье, вы из России?

Надо же, какой наблюдательный. И как догадался — по произношению, манере поведения, или часам с надписью "Командирские" на руке у напарника? Спалились, что называется.

— Ага, оттуда, — ответил Изя, нащупывая в кармане пистолет. — А что?

— Я тоже, — обрадовался таксист. — Только очень давно уже… Разрешите представиться — Карасс Роман Григорьевич.

— Русский? — уточнил Берия с заднего сиденья.

— Так точно, русский. Из поволжских немцев.

— А в звании каком? — Лаврентий Павлович взял инициативу в свои руки. — Где служили? Почему не у Деникина?

— Штатский я, инженер, — слегка смутился водитель. — А к Антону Ивановичу не успел попасть — находился под следствием.

— Вот как? И каким же образом вы там оказались?

— Видите ли, — Роман Григорьевич поправил очки в простой металлической оправе, похожие на пенсне Лаврентия Павловича, — я написал статью о Льве Троцком.

— Разоблачительную, надеюсь?

— Ну разумеется. А некто Геродот Евграфович Полуграфов из газеты "Парижский клошар" обвинил меня в сталинизме, большевизме, и национальной гордости великороссов.

— Разве это обвинение? — удивился Раевский, предлагая Карассу сигару. — Это комплимент.

— Сейчас да, но полгода назад такие слова были чреваты…

— И за статью вас запрятали за решётку? — усомнился Берия.

— Не совсем так. Я сломал Полуграфову челюсть и два ребра, а потом вызвал на дуэль, которая и состоялась после выздоровления журналиста.

— Вы его убили?

— Нет, — Роман Григорьевич покачал головой. — Зная о моём плохом зрении, Геродот Евграфович предложил стреляться на старинных дуэльных пистолетах…, собака.

— Собак не трогайте, — глаза Израила опасно прищурились.

— Значит её самка, — покладисто поправился Карасс. — Пот из этого пистоля я Полуграфова и того-с…

— Так всё же застрелили?

— Нет, отстрелил.

— Чего?

— А всё что было, то и отстрелил.

— Страсти-то, какие! — ужаснулся Раевский.

— Ага, — грустно согласился Роман Григорьевич. — Только ему всё одно это без надобности было, а я три месяца под следствием провёл. Работу вот потерял, пришлось в такси устраиваться.